Старопланинские легенды

Старик повеселел. И скорей всего, причина этому была не обновка, а то, что ему опять удалось отсрочить отъезд. Днем он работал у молотилки наравне с молодежью и был чернее всех от пыли. А вечером они с Марином и Аго укладывались между копнами, смотрели на звезды и беседовали.

Однажды недалеко от них кто-то захрустел соломой. Это подошедший к копне вол стал дергать из нее колосья. Аго встал, чтобы его прогнать. Послышался громкий крик, раздались два-три удара.

— Зачем бьешь животное? — сказал дядя Митуш, когда Аго вернулся. — Ведь ударить его — это все равно что ударить ребенка. Откуда ему знать? Ты его научи. А зачем же бить? И в нем тоже душа есть. Если бы животные умели говорить, они были бы как мы. Даже лучше. Ты не думай, они все понимают, только говорить не могут. А вот это-то и тяжко. Ударишь его — молчит. Болит что-нибудь — молчит. Резать будут — молчит. Ихнему мученью конца-края нет.

— А зачем он из копны жрет? Шел бы пастись куда-нибудь, — буркнул Аго, все еще продолжая сердиться.

— Эх, Аго! Ну, подумаешь, какая беда! Нет, ты научись уважать животное, вот что я тебе скажу.

Дядя Митуш умолк. В просвете между двумя копнами из глубины темно-синего неба трепетно мерцали звезды.

— В тех местах, откуда я родом, — заговорил дядя Митуш, — волов называют ангелами. Молодая женщина никогда не перейдет волу дорогу, подождет, пока он не пройдет, а потом пойдет сама. А если придется вола прирезать, мясо не едят.

— Дай-ка мне этого вола, — сказал Аго, — увидишь, каких я колбас из него наделаю.

— Эх, Аго, Аго! Пойми, ведь они тебе все равно что братья. Они работают, и мы работаем. Они умрут, и мы умрем. Вот оно как…

Дядя Митуш получил от Петра Джумалии новую одежду, но все-таки не уехал — погода, мол, неподходящая, как исправится погода — тогда. И действительно, пошли дожди, молотьбу пришлось приостановить. А дядя Митуш опять повеселел и стал давать указания, как без него вести хозяйство и как ухаживать за волами.

Однажды в эту дождливую пору дядя Митуш и Аго сидели на завалинке возле хлева. Из хозяйского дома вышел Васил, нахмуренный, кислый, — он всегда был такой, когда ненастье мешало работе.

Перед хлевом на полянке вот уже несколько месяцев лежал большой продолговатый тяжелый камень. Он остался тут после ремонта лестницы.

— Почему не уберете этот камень? — сказал Васил. — Сколько раз говорено. Долго будет он мне глаза мозолить?

Для переноски камня требовалось самое меньшее человека четыре. Но дядя Митуш не стерпел замечания Васила, и они вдвоем с Аго, натужась и кряхтя, отволокли камень к стене. Там подложили под него с обеих сторон два камушка поменьше, и получилось что-то вроде скамьи. Когда все было сделано, дядя Митуш сел на эту каменную скамейку отдохнуть.

На другой день он почувствовал себя плохо, на третий день — еще хуже и, наконец, слег. Некоторые говорили, что старик простудился, когда, потный и усталый, отдыхал, сидя на холодном камне. Может быть, испуганная и обеспокоенная Галунка поэтому и проявляла по отношению к нему такую особенную заботу. Впрочем, у нее было доброе сердце, она и без того стала бы о нем заботиться. Галунка уложила старика в постель, укрыла, затопила ему печь. Присматривала за ним, приносила что-нибудь поесть.

— Зачем ты себя утруждаешь? — говорил дядя Митуш. — Не надо. Пройдет у меня. И кто это сказал, что я простудился на камне? Камни летом теплые. Не от камня вовсе. Так что-то. Пустяки. Пройдет.

Дядя Митуш даже назначил, как и раньше, день отъезда в родное село, когда встанет на ноги.

Дождь все лил. Стало настолько холодно и мокро, что волов загнали в хлев. Едва их успели привязать там и Аго, разгоряченный работой, еще что-то кричал, как вдруг неожиданно в дверях появился дядя Митуш. Осунувшийся, с мертвенно-синеватым лицом, с провалившимися глазами, с блуждающим взглядом, он шатался, точно пьяный, и тихо, чуть слышно, стонал.

Ни слова не сказав Аго, как во сне подошел к первому волу, потрогал дрожащей рукой веревку, словно проверяя, хорошо ли он привязан, потом погладил ему лоб, глаза, шепча:

— Балан, Балан… Ты ли это, Балан? Ну, ешь… ешь…

А когда ласкал Комура:

— Комур, красавец… Ты ли это, красавец?..

Удивленный Аго почесывал себе переносицу. Марин смотрел полными слез глазами и молчал.

Обойдя двух-трех волов, дядя Митуш остановился. Усталый и дрожащий, не в силах двинуться дальше, он простер руку ко всем остальным волам и окинул их взглядом. Его бескровные губы что-то шептали. Потом он внезапно обернулся к Аго и Марину и, глядя на них расширенными, словно видящими нечто важное, глазами, промолвил:

— Уезжаю я, ребята. Уезжаю.

Вошедшая Галунка изумленно и робко смотрела на него.

— Господи боже! Дядя Митуш, что ты делаешь? Зачем встал? Разве можно? Ты же болен!

Она подхватила его под мышки и увела обратно в его каморку. А старик все повторял слабым голосом:

— Уезжаю я… Уезжаю…