Старопланинские легенды

В конце концов старик сказал ему, какие кочаны, да так громко, что, наверно, даже полицейскому начальнику Али, который, как всегда, на крыльце конака стоял, было слышно. Додованяк, вздрогнув, поглядел дедушке Руси в глаза и понял, что от него таиться нечего. С этого дня он всегда подсаживался к дедушке Руси на скамейку. Сидели рядом, глядели на горы, толковали. Все их видели, но никто не знал, о чем у них разговор. Видели только, как дедушка Руси время от времени машет рукой, словно рубит. Либо рукой треплет Додованяка по плечу, словно успокаивает: «Потерпи, потерпи еще маленько!»

А терпеть становилось трудно, потому что времена наступили тревожные. Появились даже знамения. В белизненском околотке у одной коровы родился теленок о двух головах. Однажды вечером луна взошла светлая, ясная, а потом вдруг потемнела и стала красной, как кровь. А перед тем — кто верил этому, кто нет — в совершенно пустой церкви, где уже никого не было, кроме мальчика, прислуживающего отцу Руско и подающего ему кадило, святой Николай Чудотворец сошел с иконы и заговорил с ним. И каких еще слухов не ходило по селу! Чего только не рассказывали, особенно женщины.

Дедушка Руси был спокоен. «У всякой вещи есть изнанка и лицо, — думал он. — Одним знамения предвещают зло, другим — добро. Болгарам — добро, а зло — туркам».

Однажды вечером Додованяк подошел к нему, но так торопился, что только успел сказать:

— Идут! Я их на Куш-Бунаре оставил. Завтра здесь будут!

И юркнул к Милушу в мастерскую. Молоток перестал стучать. И больше его уже не было слышно.

А дедушка Руси глядел на горы. Они показались ему еще больше, еще выше, настороженные, грозные, — кажется, вот-вот заговорят. Дедушка Руси трижды перекрестился. И сидел на скамейке дотемна. Ветви на вершине тополя гнулись и шумели — к ненастью.

Погода переменилась. С севера из-за холмов поползли туманы, заливая, словно морскими волнами, черные верхушки рощ, потом, отрываясь от них, устремились к горам. Стало темно, как в сумерки; пахнуло холодом. Мужчины надели полушубки, женщины — телогрейки на лисьем меху. И все заспешили, словно погоняемые ветром. Встретятся где двое-трое, обменяются на ходу несколькими словами — и врозь. У всех на лице страх и забота.

Полицейский начальник Али стоял перед управлением. Жандармы сошли с крыльца и с ружьями за спиной держали оседланных коней в поводу.

Около полудня все, кто ни был на улицах, — мужчины, женщины — вдруг разбежались. Застучали ставни, захлопали двери. Портные, шорники, бакалейщики закрывали лавки и мастерские на замок, бежали по домам. Улицы опустели, село словно вымерло. Туманы спустились еще ниже, рощи зашумели еще страшней.

И вот посреди села, на Хармане, появилась толпа народа, черные мужские фигуры под развевающимся на ветру зеленым знаменем. Стоил-воевода спустился с Балкан, ведя за собой дружину.

Но мужчин на селе почти не было — они пасли чужие отары в Добрудже; село не помышляло о бунте. Редкие мужчины, которые там еще оставались, были мирные ремесленники; сердца их не знали отваги. Все они попрятались. Из-за опущенных занавесок, сквозь щели в воротах и заборах глядели они, вместе с женщинами, на зеленое знамя, раздуваемое ветром на фоне темных туч, и ждали, что будет. Перед конаком никого не было — ни полицейского начальника Али, ни жандармов.

Несколько мгновений село было как мертвое, будто пораженное громом… И вдруг грянула песня. Пели какие-то люди, шагающие где-то по улицам, но их не видно. Нет, вот и они: пятеро-шестеро с ружьями. Один, высокий, — впереди: это Милуш, сын дедушки Руси, в гайдуцком наряде, со сдвинутыми бровями и шапкой рыжих волос на голове. Те, кто с ним, маршируют по-военному, сосредоточенные, вдохновенные, с горящими глазами, и поют. А Милуш, стройный, нарядный Милуш время от времени, подняв ружье, кричит:

— К оружию!

Спрятавшиеся по домам мужчины опускают глаза. Женщины плачут. И глядят, как эти шестеро одни идут по селу, поднимаются на Харман и становятся под зеленое знамя. Черные фигуры собрались там теперь в плотные, стройные ряды. Все без шапок. Под сумрачным, покрытым тучами небом сияет золотая епитрахиль отца Руско, и, всякий раз, как ветер притихнет, слышно протяжное пение молитвы.

Быстро из дома в дом, через стены оград, через внутренние калитки, как по проводам, передаются новости. Убит турок-герловец, привезший муку на продажу. Все турецкие цыгане арестованы, и всех их зарежут. Но вот что скверно: гайдуки ходят по домам и насильно уводят мужчин. Перепуганные портные и шорники принялись искать убежища понадежней. Но женщины не оторвали любопытных глаз от дверных щелей.

И тут появился дедушка Руси. Высокий, статный, седой. Видно, спешил, так как даже не успел обмотаться своим красным поясом и вышел, подпоясанный одной веревкой. Он был весел, улыбался, хлопал себя руками по плечам — у него была такая манера — и напевал:

— Те-те-те! Те-те-те!

Некоторые женщины, подавив свой страх, вышли за ворота.

— Христос воскресе, люди добрые! — крикнул им дедушка Руси. — Поздравляю вас с болгарским царством!