Старорусская вышивальщица (СИ)

Пейзаж был серым, вода была серой, небо тоже серое, и все — серое.

— Я бы сдох! — признался Макар, — От уныния.

— А я, Макар, не унываю, я вообще веселая как предновогодняя обезьяна. А Дуня твоя родила уже? — перескочила она с темы на тему.

— Неееет, дохаживает. Вот-вот родит.

— А от кого ребенок-то? Твой? — спросила Улиана с исключительно бабской простотой.

— Молчать, женщина! Знай свое место! Щей навали! — распахнулась дверь, в избу шагнул муж Улианы, — Мужики говорить будут! Здорово, кум! Хорошо, что заехал, правильно. У меня разговор есть, мужской. Чем ты эти чертовы бабьи пяльцы закручиваешь, чтоб они канву держали? Всю душу она мне вынула, раскручиваются, говорит. Натяжка слабовата…

А Улиана уже хлопотала за печкой, притворно испуганная. И только с восторгом поблескивали оттуда ее глаза, признавая мужнину силу и восхищаясь ей.

Фекле Иововне дремалось. Она притянула кота поближе, запустила пальцы в его шерсть и уснула. Кот мурчал и с наслаждением драл когти об вестминстерское аббатство, впопыхах брошенное Улианой на лавку.

Фекла проснулась, потому что кто-то тянул кота из-под ее руки. Кот сопротивлялся.

— Барсику пора какать! — сообщила Улиана. — Иди, Барсик!

И она выбросила его за дверь. Надо было ехать. И Улиана тактично выпроваживала гостей. Впрочем, она завернула им гостинцев, пожелала счастливого пути, перекрестила и даже, раздетая, выскочила на двор махать платочком. Богатая грудь колыхалась как бурное море в час шторма. Муж увидел ее, сверкнул очами:

— Ну-ка в дом! Щас я тебе задам! — и по одному его тону стало понятно: сейчас задаст. Да так задаст, что Улиана еще долго будет скакать веселой предновогодней обезьянкой.

Лошади, наевшись овса и пригревшись в купеческой конюшне, бежали медленней. Леса, леса… И Фекла проваливалась в небытие, как обычно это бывает в дороге, вроде вот ты здесь, а нет тебя, и мысли далеко-далеко и нигде. И оттого хорошо и покойно. А когда из лесов выскакивали они на заснеженные поля, глаза упивались простором, воздухом, чистотой. И было чувство полета. И счастья. Когда не думаешь, ни зачем живешь, ни почему, а вот живешь, дышишь, и чудесно.

По правую руку стелилась Волга. Они съехали на нее. По льду, припорошенному снегом, подковы били звончее. Чаще встречались люди. Брызги из-под копыт летели в лицо. Фекла утиралась варежкой и улыбалась. Это была настоящая жизнь.

В Твери остановились на постоялом дворе. Здесь нагнали обоз, который вез по петербургскому тракту паломниц-вышивальщиц. Они специально ради “Алхимии рукоделия” да поклонению стенду Картеля ездили в Москву и теперь, накупивши всякого добра, тянули подводы домой. В пути у них завязалась склока о направлении полукреста. Наоравшись до хрипу и даже поколотивши друг другу бока для сугреву, они теперь сидели по разным углам и только сипели изредка:

— Левый, дура ты тупорылая, весь дизайн испохабишь, левый, сколько раз говорить можно.

— Правый, истеричка чертова!

Им на счастье кухарка встряла в диалог:

— Эх, бабоньки, какой полукрест! Прошлый век это! Вот не то, что хрусталиковая мозаика!

В глазах попутчиц вспыхнул дьявольский огонь. Все члены их оживились. Лицо озарила улыбка счастья и предвкушение новой битвы. Кухарка ушла на кухню, они потянулись за ней. И оттуда до Феклы доносилось:

— Нет, старуха, ты нам натурально предъяви исходник!

— Ах, это ты так видишь?! Ты глаза-то подлечи! Или на лечение тебе скинуться?!

— Крестоносцы! Паладины Ричарда Львиное сердце! — смеялся барин в уголке: — Эти за полукрест зарезать могут. Ей-ей! Пойду им на канве дулю карандашиком намалюю. Вот визгу будет, потеха! Только вы меня не сдавайте, а то страшно.

Фекла и Макар выехали утром, еще затемно. Они спешили. На постоялом дворе ямщики жаловались, у кого что ломит и свербит, по всем приметам выходило — к оттепели. А быть застигнутым в оттепель на санях — беда похлеще пурги.

В Вышнем Волочке встали намертво. Ходила молва, будто перекрыли проезд, потому что сейчас кто-то важный проедет, да кто? Да куда? Да в какую сторону? — одни вопросы. Предположения стоили самые дикие. Будто САМА поедет. А кто — САМА? Все только пучили глаза и поднимали палец горе. А потому Фекла не слушала и потихоньку перематывала нитки на бобинки. Вот намотала она 33 бобинки. А потом еще 33. А потом снова 33. Вот обметала по краю домотканное полотно, прихваченное из дома. Вот начала размечать квадраты белой ниткой. А путь всё был закрыт, и никого ни в какую сторону не пускали.

— Вы бы пошли с женщинами покалякали, всяко веселее! — советовал Макар.

— Нет уж, Макар, уволь, я в Твери на женщин насмотрелась.

И Фекла Иововна избегала женского общения.

А все-таки женское общение ее не минуло.

— Вы вот, я смотрю, дмс мотаете, — одна мещанка приблизилась к Фекле Иововне, — А могли бы отечественного производителя поддержать, купить ниток Кирова. У них знаете, какая палитра богатая — сил нет, какая богатая! И денег бы сэкономили. Знаете, сколько сэкономили!

— Я эти нитки украла, — честно призналась Фекла.