Старшая сестра

Он снова прижимает к себе Андрейку и приникает щекой к пухлому и прохладному от мороза личику сына.

2

Уже целых десять часов Говоров был дома. Он ходил по комнате в одних шерстяных носках, и это ему казалось забавным. Раза два произнес вслух, не обращаясь ни к кому: «Я дома». Звучало непривычно и очень хорошо. Присев на диванчик, он сказал жене:

— Странно как-то!.. Когда вернусь совсем домой, буду снова инженером. — Он затянулся папиросой, задумчиво выпустил дым: — Непривычно и немножко вначале неловко будет, Нина…

Она села рядом, отмахиваясь от табачного облачка.

— Прости. Я так же нещадно курю, как где-нибудь в землянке. Это плохо. Обещаю уменьшить порцию раз в пяток, пока дома.

— Ничего тут непривычного нет, — сказала Нина Семеновна. — И, если, бы тебя сейчас демобилизовали, сразу бы привык. А ведь пора бы: у тебя все-таки тяжелое ранение было.

— Было, да зажило… Знаешь, Нина, перед тобой я не рисуюсь, да и не в похвалу себе скажу: чем не грешен, тем не грешен. Я рад, что вернусь снова на фронт. Хочется войну до конца довести. А он близок. — Максим Андреевич улыбнулся. Его резко очерченные, строгие губы как-то по-детски раскрылись, и лицо на миг стало беззаботным. Но вот лицо его посуровело: — Заживем после победы иначе, на жизнь смотреть будем по-другому, чем до войны. Ответственнее… Я, Нина, как и каждый фронтовик, узнал теперь цену жизни. Дорогая она! И поэтому, друг мой, — он притянул к себе жену, — хочется прожить вторую половину жизни, — а она, ей-богу, больше первой, — по-хорошему прожить, не зря. И красивее…

— А ты все такой же…

— Какой? — он погладил Нинины покатые, очень женственные плечи.

— Мечтатель, что ли… Ну, хороший…

— Почему «ну»?.. Ты у меня скупая-прескупая на ласку. Нормы ее у тебя по-прежнему мизерные, карточные.

— Ну, ну… не сердись… — и Нина притронулась к темным, с каштановым отливом волосам мужа.

В кроватке зашевелился Андрейка. Отец неуклюже, на цыпочках поспешил к нему. Сын спал, длинные прямые ресницы его, изредка вздрагивали.

В комнате был полумрак. Лампочку прикрыли газетой, чтобы свет не мешал Андрейке.

Лампочка время от времени мигала, и тогда в комнате становилось совсем темно. За стеной (там жили хозяева дома, к которым Говоровы были поселены как эвакуированные) раздавался равномерный стук песта в ступке.

Максим Андреевич тихо-тихо баюкая, стал ладонью похлопывать бочок мальчика. Вполголоса он запел ту песенку, которую пел раньше про себя еще не родившемуся сыну:

По проселочной дороге
Шел медведь к своей берлоге
И, шагая через мост,
Наступил лисе на хвост.

Максим Андреевич снова подсел к жене.

Она, его женушка, в чем-то изменилась за три последних года. Нет, не постарела. Только в ее взгляде, улыбке, вместо прежней застенчивости, появилось выражение спокойного довольства собой. «Это оттого, что она стала матерью», — подумал Максим Андреевич и обнял жену.

— Выше плечики, Нинусь. Почему сутулишься? Не смей! Плечи — твоя гордость, только, чур, не зазнавайся!

Говорову хотелось шутить, дурачиться. Его зеленые глаза в черных густых ресницах озорно блеснули.

— А ты знаешь, наш хлопец-то, — кивнул он на сына, — чуть-чуть рыженький, каштановый.

— Глупости! — дернула плечами Нина. Она-то, между прочим, знала цену своим плечам.

— Нет, в самом деле, Нинусь… — глаза Максима смеялись, — мы с тобой не рыжие, а сын рыженький… Да ты не смущайся! Это он в мою бороду! Я только на фронте заметил, что она у меня с рыжим оттенком.

Нина улыбнулась. Она устала — за день столько волнений!.. Тихонечко зевнула.

— Что-то долго нет Маши… Соскучился я по своей сестре-матери!.. Сколько времени, Нинусь? — Он взял ее руку, на которой блестели новенькие, кирпичиком, золотые часики. — Уже восемь часов вечера. Нравится тебе подарок?

— Очень нравится, — оживилась Нина, взглянув на часики, — такие маленькие. Знаешь, я думала вначале, что это заграничные…

Максим Андреевич отрицательно покачал головой.

— Нет, наши, отечественные! Я в Москве их купил. Заграничные большей частью так себе. Вид один.

— Ну уж, ты скажешь…

— Да, да!..

— Там у них бывают прекрасные вещи… Вон соседи получили такую богатую посылку, там и материал… и серебряные ложечки, и даже фарфоровый сервиз… И ты понимаешь, Максим, он прекрасно сохранился в посылке.

Говоров отстранился от жены, поднялся с дивана.

— Я воевал, Нина! И потом, запомни: твой муж — офицер, инженер, а не барахольщик!..

Нина с тревогой взглянула на мужа, пряча за уши жиденькие, но искусно подвитые волосы. Она встала, прижалась к нему.

— Извини меня, если я не так сказала… — и она испуганно всхлипнула, готовясь заплакать.

Максим Андреевич уже сердился на себя: «Женщина ведь она… любит безделушки. А я так резко… Обидел!»

Он погладил жену по голове.

— Успокойся, Нина.

Сжал ладонями ее голову, смотрел напряженно, не мигая, в лицо.

— Ты меня… очень ждала, Нина? Очень?

— Ну, разумеется, ждала, очень. Странный вопрос и неуместный.