Старшина

— Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....

Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.

— А ты что, раньше на баяне хорошо играл? — осторожно спросил Кацуба.

— Нет, — опустил голову Иван Никанорович. — Я на нем и совсем не умел.

Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:

— Но ведь мог бы научиться, правда?

— Конечно, — быстро согласился Кацуба.

* * *

Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.

— Недалеко меня провожать, правда? — нервно спросила Наталья.

— Уж куда ближе, — буркнул Кацуба и посмотрел на часы.

— Послушай... — вдруг зло сказала Наталья. — Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...

— Все в порядке, — растерянно сказал Кацуба.

— Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? — задыхаясь, проговорила Наталья.

— Успокойтесь, Наташа.

— Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...

Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...

* * *

... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.

— ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск — у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет — в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки — «служащие», одежонки — кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными — и сюда...

* * *

... Кацуба вдруг снова, и страшно отчетливо, увидел грязную снеговую лужу, летящую по воздуху орудийную башню и обожженного, умирающего у него на руках мальчишку... И откуда-то издалека услышал его предсмертный последний всхлип: «Старшина!..»

Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:

— Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..

— Прости меня, — сказала Наталья.

Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...

* * *

Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.

Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.

Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.

Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...

— Что случилось, Чеботарь?

Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.

— Что там у вас такое? — Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.

— Батьку убили... — хриплым шепотом произнес Чеботарь.

— Сядь, Чеботарь. Сядь... — растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.

— Батьку убили, — почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. — Убили! — Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.

— Погоди... Не садись! — Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. — Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..

Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:

— Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..