Старт

— В первой прежде всего находишь… Потом… — Она что-то объясняет, я дадакаю, но ничего не понимаю. В голове у меня полный хаос, блуждают гипотенузы, треугольники, радиусы и круги, пиэрквадраты… И вдруг до меня доходит, что я все еще тру правую ладонь о трусы. Молниеносно перебрасываю трубку из левой руки в правую, бабушка проходит мимо и что-то говорит, но я тону во мгле тригонометрии, только сглатываю мучительно и горло пересохло. Вот тебе и свободный ринг! На ринге дерешься две-три минуты, после целых шестьдесят секунд передышки, тренер Миле (а он нам вроде старшего брата) разъясняет тактику следующего раунда, обмахивает тебя полотенцем, да еще и водички даст — промочить горло. А здесь ничего подобного! Стоишь прямой и голый, как профессионал, а удары так и сыплются, будто бы ты — Кассиус Клей или Джо Фрезер. И трешь, трешь, эту проклятую ладонь о трусы…

— Алло! — Голос Светлы заставляет меня очнуться, кажется, я наконец-то перестал дадакать.

— Да, да…

— Теперь тебе все понятно?

— Да, да… То есть…

— А теперь ты… Ты не знаешь, какую тему Петрова может дать для классного сочинения?

— Да, да… Ага! Тема… Думаю, что о Ботеве…

— О Ботеве она девятому «б» дала.

— Да, да…

— А нам, наверное, о Чинтулове даст.

— Наверное.

— Или о Славейкове…

— Да, да…

— А может быть…

— Может.

Та-ак! Браво, Коки, здорово тебя доводит тот, другой, который взялся говорить вместо тебя. Умная Светла, ясное дело, сразу поняла, отчего я вдруг поглупел. Держу пари, три тысячи чертенят так и играют сейчас в ее карих глазищах…

— Ладно, до свидания. — Она великодушна.

— Ты… Ты как? — Нет, это точно не я говорю.

— Немного простыла, температурю. А ты?

— Я тоже, — роняет тот, другой, и вдруг спотыкается, потому что лжет со страшной силой. — Тоже температура… — Тут я наконец-то ухитряюсь вмешаться и поправить его бессмысленную ложь. — То есть уже спала температура…

— Рада за тебя.

— И я! — Тьфу, опять он влез, и напрасно я пытаюсь исправить положение водянистым «то есть»… Вдруг у меня перед глазами ясно встает картинка: Светла зажала ладошкой микрофон и хохочет.

Какой же я балда! Отстраняю трубку от уха, смотрю на нее с ненавистью, кидаю… Какой-то момент стою — руки на поясе — затем снова — к телефону. Дзинь! Это Светла положила трубку. Но мне уже все равно. Я хватаю свою, валюсь на ковер и ору как оглашенный:

— Ты мне ужасно нравишься! Слышишь? Ужасно!

Долгий гудок.

II

— КЛАСС, ВСТАТЬ!

Милая Зарка, староста наша, ты и не подозреваешь, какой мрачной силой звучат для меня твои простые, обыденные слова. Ибо моя милость еще не завершила списывание домашнего задания по тригонометрии, а Гурий Плетнев только того и ждет — поймать меня без домашнего, влепить сначала замечание, потом двойку — и все, считайте, что мое потенциальное участие в республиканском первенстве стоит под большим вопросом. Зуб он на меня имеет, наш математик, он же — классный руководитель; в прошлом году приспичило ему сделать меня физоргом класса, тут я уговорил ребят проголосовать «против», чтобы у меня оставалось время и для боксерских тренировок и для репетиций в гитарном оркестре Асена Димитрова. От оркестра я быстро отказался, потому что там только вальсы по нотам играли, и вот тут-то можно было бы заняться организацией экскурсий и матчей нашего класса с другими, да уж поздно было. Так и осталась в силе угроза нашего математика, изреченная на другой день после того бурного собрания:

— Смотри у меня! Знаю, ты из-за бокса своего отколол мне этакий номер. Пока будешь боксовать в своем «Спартаке», хороших оценок тебе у меня не видать!