Старуха

По-видимому обратив внимание на хмурый Мишин вид и его острый, проницательный взгляд, в котором ясно читались понимание и участие, Димон приблизился к напарнику и пылко и сбивчиво зашептал, обдавая его лицо горячим прерывающимся дыханием:

– Ты же мне веришь, да? Ты же знаешь… как никто, знаешь, на что я способен… Съехать с горки без тормозов – это ерунда… Это любой дурак может… А вот не испугаться, не зассать, когда…

Видимо не находя слов, он зажмурился и замотал головой, точно отгоняя страшное видение. Его рот скривился, лицо приняло беспомощное и жалкое выражение. Но он преодолел себя, опять тряхнул головой и, открыв глаза, зачастил ещё быстрее и бессвязнее:

– Нет, я выдержу… я смогу… Чего бы мне это ни стоило… Я докажу… я всем докажу… Я… я… я не боюсь…

Его ослабевший, осипший голос окончательно оборвался, и лишь влажные синеватые губы продолжали двигаться, беззвучно договаривая то, что теснилось в его взбудораженном, воспалённом мозгу.

Миша, не выдержав, схватил его за плечи и, сильно встряхнув, почти крикнул ему в лицо:

– Хватит, дружбан! Успокойся. Возьми себя в руки.

Димон, будто не понимая или не слыша, несколько мгновений смотрел на приятеля пустыми, бездумными глазами, на которых выделялись тёмные расширенные зрачки. Которые затем стали понемногу сужаться и проясняться. А ещё чуть погодя Димон, только что напряжённый, точно одеревенелый, весь как-то обмяк, ссутулился и поник головой. Его губы сморщились и задрожали, из груди вырвался прерывистый стон.

– Мне страшно, – прошептал он, уронив взгляд в землю и зябко поёживаясь. – Как же мне страшно, Миша!.. Никогда так не было… за всю жизнь…

Миша понимающе кивнул.

– Мне тоже.

– И не знаю, как быть, – продолжал Димон, трясясь всё сильнее – то ли от холода, начинавшего пробирать его тело, облачённое в мокрую, прилипшую к коже одежду, то ли ещё от чего-то. – Как выдержать всё это… с ума не сойти…

Миша опять согласно качнул головой.

– И я не знаю… И никто бы не знал, если б оказался на нашем месте. Потому что есть вещи… – он не договорил и лишь махнул рукой.

Димон вскинул голову и, вновь расширив глаза, воззрился на друга.

– Нам кранты, да? – задыхаясь, произнёс он. – Ну как ты думаешь? Только честно.

Миша, глядя в недвижные, лихорадочно горевшие глаза приятеля, безмолвствовал. И стискивал губы, точно стараясь удержать готовый сорваться ответ.

Но Димон, видимо догадавшись, что хотел, но не решался сказать напарник, горько усмехнулся и, отведя взгляд куда-то в сторону, уныло пробормотал:

– Они достанут нас рано или поздно, я знаю… Не успокоятся, пока не прикончат нас… Как Верку-пьяницу, как сторожа… Теперь наш черёд…

Затем, чуть помолчав, снова взглянул на товарища и с искренним недоумением вопросил:

– Но почему мы? Именно мы… Вот этого я не понимаю… Что ты такого сделали?

На этот раз Миша не промолчал. Кривовато ухмыльнулся и с мрачной иронией произнёс:

– Очевидно, мы мешали ей отдыхать.

В этот момент Макс, заметивший наконец, что его приятели, в отличие от него, не резвятся, а с пасмурными лицами обсуждают что-то серьёзное, тоже прекратил своё беспричинное веселье, перестал жестикулировать и издавать невнятные звуки и удивлённо уставился на спутников, которые, как он всё более убеждался, по непонятной причине были сегодня какие-то странные и держались так, будто у них случилось что-то чрезвычайное. Он попытался было выяснить, что именно, но друзья не отвечали на его вопросы и вообще вели себя так, словно его тут и не было. В результате Макс обиделся, надулся и отошёл от них, принявшись делать вид, что обозревает окрестности.

То же самое попытались делать и Миша с Димоном, разговор которых иссяк. Чувствуя, что они уже не смогут сказать друг другу ничего нового, они, как-то неловко примолкнув, с усталыми, отрешёнными лицами стали озираться вокруг, как будто стараясь найти некоторое утешение и забвение в окружающем пейзаже, действительно настраивавшем на спокойный, безмятежный лад, резко контрастировавший со смятением и разбродом, которыми были объяты их души.

Вокруг царили тишина, покой, безлюдье. Свежий вечерний воздух, пронизанный притушенным рассеянным сиянием и волнуемый всё чаще налетавшим прохладным ветерком, как будто слегка переливался и чуть-чуть искрился яркими бликами, вспыхивавшими от соприкосновения солнечных лучей с поверхностью реки. Над пустым пляжем протянулись сумрачные тени, окрасившие желтый песок в блёкло-серые тона. В густых переплетённых купах деревьев сгущалась тьма. Далеко-далеко, на восточной окраине неба, куда уже не достигало слабеющее мерцание утомлённого светила, смутно обозначились первые звёзды. Картину всеобщего умиротворения и безмолвия довершали вялые, полусонные утки, медленно, точно в забытьи, скользившие по воде, и чайки, устало чертившие меркнущую высь угловатыми серебристыми крыльями и оглашавшие её приглушёнными печальными вскриками.