Старуха

Слева, из темноты в глаза ему вдруг ударил неизвестно откуда взявшийся яркий белый свет, ослепив и ошеломив его. И в тот же миг взревел, как дикий зверь, мотор, раздался оглушительный металлический грохот и лязг, и на него надвинулось что-то огромное, тяжёлое, угольно-чёрное. В лицо ему пахнуло горячим промасленным воздухом, обдав кожу жаром и наполнив рот вязкой горьковатой слюной. И он почувствовал, как какая-то мощная, неодолимая сила неудержимо увлекает его в эту громадную, пышущую гарью черноту, похожую на гигантскую разверстую пасть какого-то неведомого чудища, которая – ещё мгновение – пожрёт его, сомнёт и раздавит, похоронит его под собой, навечно ввергнет его в кромешную могильную тьму.

Почти не осознавая того, что делает, чисто рефлективно, преодолевая инерцию неумолимого движения, он круто подался назад, откинулся туловищем, рванулся всем телом. Всё вокруг резко сорвалось с места и метнулось перед его глазами – мелькнуло ясное тёмно-синее небо, усеянное мелкими блёстками звёзд, потом стена какого-то небольшого одноэтажного дома с тускло освещённым окном, затем обочина дороги, поросшая редкой чахлой травкой. А ещё через секунду он упал спиной на землю, ударился головой об асфальт и отключился.

И уже не увидел, как массивная тёмная махина, словно объятый яростью гигантский хищник, с рёвом и скрежетом пронеслась мимо, буквально в шаге от него, обдав его жарким, смерчеобразно крутящимся вихрем. И спустя мгновение бесследно исчезла во мраке. Так же внезапно и необъяснимо, как и появилась. Возникла из ниоткуда и умчалась в никуда…

Частично очнувшийся сам, частично приведённый в чувство взволнованными, перепуганными друзьями, склонившимися над ним и усиленно тормошившими и окликавшими его, Димон не без труда, поддерживаемый товарищами, приподнялся с земли и сел. От сильного удара в голове у него шумело, в глазах всё расплывалось, двоилось и троилось, и понадобилось некоторое время, прежде чем он начал видеть более-менее ясно.

И первое, что он разглядел на пустынной мостовой, на которую как раз в этот момент, будто нарочно, упали первые отблески загоревшихся придорожных фонарей, был его «железный конь». А вернее, то, что от него осталось. А осталось не очень много. Погнутый руль, искривлённая рама, валявшееся у противоположной обочины седло, искорёженное колесо с перебитыми, изломанными, вывернутыми наизнанку спицами, – второе же, очевидно, отлетело так далеко, что его вообще не было видно. И всё это было разъединено, разрозненно, размётано, как если бы кто-то разорвал велосипед на части и раскидал в разные стороны. Ремонту и восстановлению он явно не подлежал – это Димон понял с первого же взгляда на его разбросанные по всей дороге обломки.

Около минуты он оторопело, не шевелясь, смотрел на жалкие остатки былой роскоши. Потом с усилием поднялся и слабой, шатающейся походкой подошёл к руинам велосипеда. Который он так любил, в котором души не чаял, не мог надышаться, за которым ухаживал как за ненаглядным, балованным детищем, буквально сдувая с него пылинки. И вот его больше не было. Он умер, погиб, едва не утащив за собой на тот свет и своего любящего, заботливого хозяина. Который, потерянно, убито, в совершенном ошеломлении и отупении, с искорками безумия в остекленелых глазах глядя на останки того, что было едва ли не главным смыслом его жизни, в какой-то момент вполне искренне пожалел, что этого не случилось. Он поднял изуродованный, искривлённый руль, который так часто и с таким удовольствием сжимал в своих руках, покрутил его, протянул в ту сторону, где стояли Миша и Макс, с глубоким состраданием взиравшие на него, и, сморщившись, точно готовясь зарыдать, неживым, замогильным голосом произнёс:

– Всё! Нет больше железного коня… Пал! – И, всхлипнув, прибавил: – Смертью храбрых.

После чего, выронив руль из ослабевших рук, повернулся и, спотыкаясь и раскачиваясь, как пьяный, сгорбившись и повесив голову, побрёл по улице домой. Приятели, вздохнув и грустно переглянувшись, последовали за ним.

XIII

В субботу Миша, вопреки обыкновению, вышел во двор утром. Не мог оставаться дома один. Наедине со своими мыслями, всё более упадочными и удручающими, и страхами, всё более давящими и гнетущими.

Сев на ближайшую к его подъезду лавочку, прятавшуюся в тени густой растительности – высоких кустов и свисавших сверху разлапистых ветвей вздымавшихся рядом деревьев, он принялся хмуро озираться кругом. Взгляд его был унылый, потухший, опасливый и насторожённый. Совсем не похожий на тот легкомысленный, искромётный, небрежно-нагловатый взор, которым он смотрел на мир ещё совсем недавно, считанные дни назад. В его глазах застыл тёмный, неизбывный страх. Даже его фигура словно говорила о том, что творилось с ним, внутри него: он весь съёжился, ссутулился, поник, стал как будто меньше ростом. Он был похож на затравленного, израненного, обессиленного зверя, загнанного в угол и глядящего на своих преследователей побелевшими от ужаса, от предчувствия близкой и неминуемой гибели глазами.