Старуха

Шли они долго. Хотя не могли бы сказать точно, сколько именно. Здесь, в недрах земли, время как будто остановилось. Или, вернее, его просто не существовало. Земля – обитель мёртвых. А для мёртвых времени нет. Как и пространства. Они одновременно нигде и везде. Вырвавшись из тесных телесных оболочек, они растекаются по бесконечности, пронизывают окружающий мир, незримо и неуловимо присутствуя в каждой его частице. И только так, в состоянии небытия, достигают полного слияния со всем сущим, недостижимой и невозможной в краткой земной жизни гармонии с целым. А вместе с нею – совершенной, абсолютной, ничем и никем не ограниченной свободы, невыразимого, безмерного счастья, полноты и бесконечного многообразия чувств. То есть всего того, чего человек жаждет, к чему стремится, чего добивается в течение всей своей жизни, прилагая для этого невероятные усилия, преодолевая себя, идя ради этого на бесчисленные жертвы. Но чаще всего не достигая желаемого. Того, что может дать лишь благостная и неумолимая, милосердная и бестрепетная, всех смиряющая и всё умиряющая, о всех помнящая, ни к кому не безразличная смерть…

Миша так увлёкся своими глубокомысленными рассуждениями, что не заметил оказавшегося на его пути большого камня и, споткнувшись, рухнул наземь. После чего в течение некоторого времени, не торопясь подниматься, ворчал, брюзжал, матерился, в бессильной злобе сжимая кулаки и посылая неведомо кому столь же бессильные проклятия.

Димон, остановившись чуть поодаль и обернувшись, с лёгкой усталой усмешкой смотрел на неистовствовавшего спутника, терпеливо ожидая, когда тот угомонится и они продолжат свой путь по бескрайней подземной галерее, подсвеченной призрачным мерцающим полусветом. Миша и вправду, поныв и посквернословив ещё немного, как будто успокоился и пришёл в себя, но вставать по-прежнему не спешил. Вместо этого он уселся на земле, возле увесистого продолговатого булыжника, послужившего причиной его падения, и, согнув спину и подперев голову рукой, устремил в пространство опустошённый, бездумный взгляд, всем своим видом демонстрируя полнейшее равнодушие и нежелание что-то делать и куда-либо двигаться.

Димон, поняв настроение друга, насмешливо вскинул бровь.

– Ну и что это за сидячая забастовка?

Миша не ответил. Лишь дёрнул плечом и скупо ухмыльнулся, невольно оценив чувство юмора, не покидавшее приятеля даже в такой отчаянной ситуации, менее всего располагавшей к остротам.

Димон между тем, не дождавшись реакции напарника, заговорил серьёзно и даже строго, без тени улыбки.

– Миш, хватит дурить. Сейчас не до этого. Надо идти.

Миша поднял на товарища сумрачный взгляд.

– Куда и зачем? – негромко, но твёрдо спросил он.

Димон порывисто развёл руки в стороны.

– Если б я знал! – воскликнул он звенящим, срывающимся голосом. – Если б я хоть что-то знал и понимал во всём этом… Тогда б, наверно, всё сложилось совсем по-другому, – прибавил он гораздо тише и словно в раздумье поник головой. Но почти сразу же вздёрнул её и заговорил отчётливо и веско, чуть разжимая губы: – Но это не основание для того, чтобы сложить лапки, усесться или улечься здесь и уныло ожидать смерти. Мы пойдём до конца! Каким бы он ни был. Что бы ни ждало нас впереди.

Димонов пафос, сочетавший в себе остатки мужества и решимости с нотками отчаяния, не произвёл на Мишу впечатления, не показался ему убедительным. Он с угрюмым видом передёрнул плечами и, бегло зыркнув на приятеля, с ударением произнёс:

– Не мы, а ты. Я… я никуда не пойду… С меня хватит!

Димон внимательно всмотрелся в лицо друга, достаточно ясно видимое в окутывавшей их дымчатой сероватой мгле. И понял, что он не шутит. Что он принял для себя окончательное решение и не изменит его. Что он действительно никуда не пойдёт, не двинется с места и останется здесь дожидаться неизбежного.

Лицо Димона омрачилось. Нахмурившийся лоб избороздили морщины. Протяжно выдохнув, он сделал не совсем уверенное движение и тихо промолвил:

– Ну что ж… Тогда…

И вдруг оборвал себя. Черты его напряглись. Брови изогнулись и сдвинулись к переносице. Он резко повернул голову в ту сторону, откуда они пришли, и прислушался. А ещё через мгновение, видимо убедившись, что ему не почудилось, весь обратился в слух. И чем дольше слушал, тем большая бледность заливала его щёки, а на лице отражались смятение и тревога, понемногу обращавшиеся в страх.