Старуха

– Узнал! Узнал! – задыхаясь от смеха, хрипела она. – Конечно, узнал. Как же тебе да не узнать свою любезную. Пусть даже и мёртвую!

Мишино сердце болезненно сжалось и заныло. Он предполагал, конечно, что видит перед собой уже не живую Ариадну. Вернее, даже знал… Но, несмотря ни на что, всё же надеялся. Потому что надежда, наверное, не покидает даже мертвеца. Он надеялся, что хотя бы её миновала эта чаша. Что она будет жить и наслаждаться жизнью. И любить. Пусть и не его…

Но надежда была развеяна в прах. Проклятая ведьма добралась не только до него, но и до той, кого он любил. Она не просто убила его. В своей неуёмной, беспредельной ненависти она решила мучить его и после смерти. То есть тогда, когда все без исключения обретают мир и покой. Даже те, кто не заслужил их.

Старуха тем временем, продолжая похохатывать и кривить тонкие бескровные губы, дала знак гиганту в чёрном, и он, повинуясь указанию, откинул с головы незнакомки капюшон.

Миша невольно ахнул. Да, он не ошибся. Предчувствие не обмануло его. Это была она! Бледная, без единой кровинки, с исхудалым, осунувшимся лицом, плотно сжатыми поблёкшими губами и потупленными, а вернее, полузакрытыми глазами, замутнённый, явно невидящий взгляд которых был уставлен в пол. Клочковатые, чуть встрёпанные пряди золотисто-пепельных волос падали на чистый белый лоб, разрезанный двумя продольными морщинками. Черты, по-прежнему утончённые и пленительные, были недвижны, безжизненны, бездушны. Черты красавицы, умершей во цвете лет, которые смерть ещё не успела исказить и обезобразить.

Оглушённый, ошарашенный Миша, чувствуя нараставшую в сердце невыносимую боль, тронулся с места и, не отрывая от Ариадны сосредоточенного, исступлённого взора, направился к ней. Он не боялся больше ничего и никого. Ни старой ведьмы, не сводившей с него торжествующего злорадного взгляда и не перестававшей издевательски ухмыляться, ни приводившего его некогда в панический ужас чёрного великана, застывшего, как статуя, с по-прежнему скрещёнными на груди руками, позади старухиного кресла, ни скопища мертвецов, сидевших за столом, перед своими омерзительными яствами, с анемичными, ничего не выражавшими лицами, как если бы всё происходящее совершенно не касалось их. Ему не было до всех них никакого дела, они не существовали для него. Он видел только её. Её, как и прежде, прекрасное, такое родное для него лицо, потухшие, подёрнутые туманом глаза, тонкие контуры грациозного гибкого тела, проступавшие из-под драпировавшего их одеяния.

Обойдя стол с замершими на стульях покойниками, он приблизился к ней вплотную. Около минуты, едва сдерживая вновь охватившее его волнение, смотрел на неё, вглядываясь в её застылые, неживые черты и остекленелые, угасшие зрачки. Затем тихо окликнул её. Она не отозвалась. Он повторил её имя погромче. И вновь ни малейшей реакции.

Тогда он взял её за руку. Она была бела как снег и холодна как лёд. Он подержал её в своих ладонях, как будто надеялся отогреть и вернуть к жизни. И тут же понял тщетность своей надежды. Кровь больше не пульсировала в её руке, как и во всём теле. Перед ним был труп. Лишь благодаря какому-то дьявольскому ухищрению стоявший на ногах и, возможно, даже передвигавшийся.

Ещё большая, совсем уж нестерпимая боль разорвала ему сердце, когда он окончательно всё понял и когда последние зыбкие надежды рассеялись. Такая лютая, неистовая тоска и отчаяние объяли его, какие не охватывали его даже при мысли о собственной смерти. Он хотел закричать, но не смог. Рвавшийся изнутри вопль застрял в пересохшем, будто сдавленном чьими-то железными пальцами горле. И лишь глухой, заунывный стон вырвался из его стеснённой груди.

Кое-как справившись с собой, он снова поднял на неё немигающие, блестевшие сухим лихорадочным блеском глаза. Он понимал, что времени у него в обрез, что сейчас её отнимут у него. На этот раз навсегда, навеки. А потому хотел насмотреться на неё напоследок, запечатлеть её образ в памяти. И носить его там вечно.

Но одного только взгляда ему показалось мало. Он снова захотел коснуться её. Он поднял руку и провёл кончиками пальцев по её лицу. По краю лба, виску, щеке, губам, подбородку. Ему невыразимо приятно было касаться её мягкой шелковистой кожи, на которую смерть пока не успела наложить свою неизгладимую печать.

А ещё через мгновение ему почудилось, что в её померкших глазах мелькнули тусклые искорки. А по бледной щеке поползла прозрачная слеза, оставляя за собой влажную бороздку.

И его погасшая было надежда вспыхнула с новой силой. И он, с легковерием отчаявшегося, охотно впадающего в крайности и молниеносно переходящего от безмерной, неизбывной тоски к безумной надежде, уже готов был поверить в невозможное.

Но Добрая, пристально следившая за ним и, казалось, видевшая малейшие движения его души и то, как они отражались на его лице, тут же остудила его пыл.

– Даже не надейся, – прошипел рядом с ним глуховатый, чуть подрагивавший от ненависти голос старухи. – Она мертва! Её нет. И ты никогда больше не увидишь её.