Старуха

Да и разве могло быть иначе? Разве могло быть в действительности то, что творилось с ними? И разве может случиться такое при жизни? Конечно же, нет. А значит, вывод напрашивался сам собой: они уже мертвы! И то, что происходит с ними, – это уже за пределами жизни, по ту сторону. Они в самом деле умерли. И уже не так важно, когда именно это произошло, – задохнулись ли они в погребе, разбились при падении в подземную бездну, изжарились во внезапно охватившем подземелье пламени или были раздавлены сомкнувшимися каменными глыбами. Какая разница? Им уже всё равно. Они наконец пересекли тонкую незримую грань, отделяющую жизнь от смерти, и вступили в таинственную, неизведанную сферу, в которую хоть раз, хоть одним глазком хочется заглянуть любому живущему. Даже понимая, что это любопытство может оказаться роковым.

Но друзьям уже нечего было опасаться. Их бесчисленные, преследовавшие их так долго и упорно страхи остались позади. Страхи, как и все прочие чувства, страсти и эмоции, иссякают вместе с жизнью. Тот, кто сбросил с себя её порой непосильное бремя, уже ничего не боится. Только тогда человек стряхивает с себя так мучительно тяготившее его бремя забот, тревог, печалей и невзгод, свободно расправляет плечи, выпрямляется во весь рост и спокойно и твёрдо смотрит в лицо Неведомому и Непостижимому. О чём он в течение всей жизни лишь смутно догадывался, присутствие чего неясно чувствовал где-то совсем рядом, чьё лёгкое, неуловимое дыхание ощущал порой на своём лице. О чём он нередко задумывался, что на все лады рисовало ему воображение, что, как безмолвный, но неотступный спутник, сопутствовало ему на извилистой и ухабистой жизненной дороге…

Приятели недолго оглядывались по сторонам. В дальних концах бескрайнего помещения, в котором он очутились, не было ничего заслуживающего внимания. Вернее, всё остальное бледнело и меркло в сравнении с тем, что они увидели в центре зала. В другое время и в другом месте подобное зрелище, скорее всего, поразило и ужаснуло бы их, ввергло бы в ступор, заставило бы их сердца судорожно сжаться и оледенеть. Сейчас же всё было совершенно иначе. Они почти не испытывали страха. Лишь изумление, недоумение, оторопь. И какое-то странное, неизъяснимое любопытство. Любопытство самоубийцы, заглядывающего в пропасть, в которую он надумал прыгнуть, сводя счёты с опостылевшей жизнью.

В середине зала находился громадный продолговатый стол, вытянутый в сторону, где стояли друзья. Старомодный, массивный, из красноватого потемневшего дерева, с толстыми резными ножками. Уставленный такой же крупной тяжеловесной посудой – широкими блюдами из потускневшего серебра и высокими прозрачными кубками, наполненными густой мутноватой жидкостью тёмно-красного оттенка. Блюда также не были пусты. Они были наполнены едой. Но какой? Лица приятелей перекосились от омерзения, когда они, присмотревшись как следует, разглядели эти «яства». В одном блюде извивались, издавая тихое ровное шипение, переплетённые в клубок змеи, в другом – копошились, в бессильной ярости жаля один другого, скорпионы, в третьем – ползали друг по другу тарантулы…

Сидевшие за столом, на больших стульях с высокими, закруглёнными сверху спинками, люди были под стать и этим блюдам, и всей окружающей обстановке. Это были мертвецы! Иссиня-бледные, высохшие, костистые, облачённые в длинные белые балахоны, полностью покрывавшие тощие остовы их тел и спадавшие до пола широкими тяжёлыми складками. Их лица были совершенно недвижны, безжизненны, бесчувственны; лишь истончённые, почти неразличимые синеватые губы время от времени едва заметно шевелились, как если бы они переговаривались друг с другом, или, скорее, шептали что-то самим себе. Пустые белесые, словно покрытые бельмами глаза смотрели бессмысленно и безучастно, в никуда, очевидно созерцая то, что недоступно взорам живых. Узкие костлявые кисти с тонкими удлинёнными пальцами у одних немощно лежали на подлокотниках, у других так же бессильно и неподвижно покоились на столе, как будто они протягивали их к разложенной там отвратительной пище.

Однако даже не всё это, само по себе невероятное и неописуемо жуткое, изумило приятелей в первую очередь. Более всего поражены они были, когда, вглядевшись в бездушные черты сидевших, узнали некоторых из них. На краю стола, ближе всего к друзьям, сидела алкоголичка Вера со своим безымянным сожителем. Они практически не изменились, были почти такими же, какими были при жизни. Разве только сделались непривычно спокойными, бесстрастными, безразличными ко всему на свете. Как будто только смерть смогла успокоить и смирить их, унять бушевавшие в них нездоровые страсти.

Так же бесчувствен и бессловесен, так же бездумно уставился в пустоту застылыми мёртвыми глазами расположившийся напротив них сторож со стройки, не так давно такой бойкий, жизнерадостный, самоуверенный и самодовольный. Но смерть умирила и его. Как и всех находившихся здесь. Как и всех, к кому она является нежданной и непрошенной гостьей, чтобы оборвать тонкую нить нашей жизни и открыть дверь в вечность…