Старый корабль

— Ты не такой, как я, но лучше всех меня понимаешь. Человек может помочь себе лишь сам, лучше не скажешь. Я изо всех сил пытаюсь помочь себе. Это всё равно что поднять огромный валун и держать его, держать, не дрогнув, даже если ноют руки, дрогнуть нельзя, нужно стиснуть зубы. Дашь слабину, и всё пропало. И я стараюсь. Правда, стараюсь помочь себе сам. Размышляю о прошлом, веду подсчёты — всё это, чтобы помочь себе. Часто думаю: далеко ли ты сможешь так иди, человече? Так и будешь шагать и шагать? А ведь самое страшное для человека совсем не обрушивающееся небо или разверзающаяся бездна, не горные вершины — самое страшное он сам. И это так и есть. Тот, кто не верит моим словам, может обратиться к истории городка. Чего-то в ней нет, но это осталось в памяти народа. Только вот бояться нельзя, нужно докапываться до всего. Пролитые в Валичжэне реки крови — неужели они пролиты напрасно? Неужели нужно оставить прочерк в истории городка? Нет, нельзя так легко предавать всё забвению, нужно дознаваться, почему это случилось. Все должны искать, почему — взрослые и дети, мужчины и женщины, самые старшие и самые младшие. Люди должны хорошенько покопаться в самих себе. Люди шевелят мозгами для другого — как создать машину, как надеть лошади уздечку, всё это хорошо. Но как самому избавиться от страданий? Откуда берётся злоба, безжалостность, жестокость человеческая, в каком месте всё пошло не так? Не обвинять сначала, не лить слёзы. А сперва подумать, почему. Почему мы не способны на сочувствие, не способны на жалость, и восьмидесятилетней старухе, которая всю жизнь жевала мякину, вместо того, чтобы поздравить с таким преклонным возрастом, ножом протыкают дырки на ключицах и заживо закапывают в подвале! Эх, люди, люди, и ведь это случилось среди вас! Старая женщина не сделала ничего дурного, жила честно и, находя в мякине белых толстых червячков, не выбрасывала, а варила вместе со всем остальным. Даже если она действительно была в чём-то виновата, как не простить восьмидесятилетнюю старуху? Она всю жизнь ползала на коленях, ей до конца осталось проползти всего-то несколько аршин, как не сделать снисхождение и не позволить ей проползти ещё немного?.. Цзяньсу, я правда не могу больше думать об этом, правда, не могу. Бывает, сижу у себя на мельничке, и неизвестно откуда доносится вопль. Я понимаю, что это галлюцинация, но страдаю и плачу. Кто придёт спасти меня, кто придёт спасти человечество? Никто. Люди спасаются друг другом. Всякий раз, когда я вижу тех, кто хвастает своей силой, у кого на устах одно враньё, кто только и знает, что хорошо одеваться и притеснять других, в душе вскипает смертельная ненависть. Они при любой возможности распространяют страдания. Ненавистное в них не только то, что они уже сотворили, а то, что ещё могут сотворить! Не видя этого, нельзя по-настоящему ненавидеть страдания, нельзя по-настоящему ненавидеть уродство, кровавые драмы и дальше будут обрушиваться на Валичжэнь… Думал ли ты об этом, Цзяньсу? Думал или нет? Если нет, как ты можешь считать, что подходишь для управления фабрикой? Если ты не размышлял об этом, ты не подходишь для того, чтобы сделать для Валичжэня что-то важное! Истина проста донельзя: когда становишься человеком, который вершит большие дела и несёт большую ответственность, надо больше размышлять о страданиях, учиться ненавидеть некоторых людей, учиться разбираться в прошлом. В этом не должно быть никаких неясностей, иначе рано или поздно жди страданий снова. Цзяньсу, этой ночью, то есть сейчас, ты должен дать мне ответ: часто ли ты раздумываешь об этом, ненавидишь ли этих сеющих вокруг себя страдания людей? Ответь мне. И будь честен.

— Я… — кашлянул Цзяньсу. — Я совсем не раздумываю. Но смертельно ненавижу Чжао Додо.