Старый Сантос и его потомки

Вот она — жизнь! Пришел в чужой дом какой-то подонок, холуй с белой повязкой и расположился в директорской квартире, как у себя дома! Какой хороший человек был этот учитель! Весь город относился к нему с особым уважением, а этот полицай валяется в грязных сапогах на его постели. Награбил, где только можно, и он, Чубенко, должен охранять это добро. С каким удовольствием он стащил бы этого бандита с кровати и размозжил бы его плоскую башку! Подумать только: пока он, Чубенко, мыл полы, Чурай уже три раза смотался в город и притащил еще несколько тюков. И что он собирается делать с этим добром — магазин открыть, в могилу с собой унести? Луке он строго-настрого приказал беречь все до последней нитки, чтобы ничего из награбленного не пропало и чтобы никого не пускал в дом.

Выпив два стакана вишневки, вытерев сапоги шторами и схватив карабин, Степан понесся как ошалелый на службу. Оттуда, со стороны комендатуры, то и дело слышались выстрелы, крики…

Старик стоял у окна и прислушивался к душераздирающим женским воплям, проклиная мерзкого хозяина и горькую свою судьбу… Зачем он дожил до этого дня? Сердце разрывалось, когда видел, как полицаи, такие же шалопаи, как и его хозяин, а с ними — немцы с огромными волкодавами гнали толпы людей в комендатуру. Там их избивали, затравливали собаками. Старик не представлял себе, чем эти люди провинились перед оккупантами. «Придет день, — думал он, — Степану в пьяном виде что-нибудь померещится, и он погонит точно так же на муки меня и мою старуху, которая сидит в подвале и боится выглянуть на свет божий».

Однажды поздно ночью ввалился пьяный Степан, окинул старика блуждающим взором и промычал:

— Подавай к столу, комиссар! Жрать охота! И миску воды нагрей, буду мыться…

Старик молча пошел в кухню, вытащил жбан воды из печи и кивнул хозяину, что он, мол, может идти мыться после трудов праведных.

— Туда! — рявкнул Чурай, показывая на спальню. — Там буду мыться. Возьми мыло, тряпку, будешь мне спину тереть. Да живо, сатана, ты что, оглох? Коль оглох, то я тебе сейчас слух верну! — кивнул он на карабин, стоявший в углу. — Своим большевикам-начальникам ты небось хорошо служил, мочалил им спины, а когда паша власть пришла, так ты оглох, не слышишь? А может, брезгуешь? Скажи мне спасибо, что я тебя взял к себе, а не потащил в комендатуру, чтобы с тебя три шкуры спустили и бросили в подвал, как тех коммунистов и евреев… Может, хочешь, Чтобы я тебя познакомил с Гансом Шпильке, так я это сделаю! Многие из ваших уже там… А ты у меня на службе…

Лука послушно принес полотенце, миску, презрительно и брезгливо взглянул на обнаженную волосатую спину полицая и стал поливать ее водой.

— Что-то не припомню, чтобы коммунисты приказывали мне спины им мыть. Хоть бы постеснялся моих седин… Был сторожем в исполкоме. Отдежурю свои восемь часов — и ухожу домой. А ты, господин начальник, заставляешь меня такое делать!.. — тихо хриплым голосом говорил старик.

— Рассказывай, старый дурень! — перебил его Степан. — Ты, наверно, сам был коммунистом или комиссаром! Прикидываешься! У тебя, наверное, есть красная книжечка… Твое счастье, что я тебя жалею, а то быть бы тебе на том свете… Расстрелял бы тебя комендант Шпильке, как миленького. У него разговор короткий… Сливай, сатана, чего мямлишь? Тебя надо было расстрелять или бросить туда, в подвал, вместе со всеми подпольщиками и комиссарами… Знал бы тогда!

— Что ж я могу сделать: хочешь убивать — убивай, ежели бога нет в душе! Ружье у тебя в руках… — ответил старик, сливая на спину и голову полицая теплую воду.

Степан кряхтел от удовольствия:

— Эх, давно так не мылся! С тех пор как из тюрьмы вышел, не был в такой баньке… Хорошо будешь мне служить — я тебя не выдам немцам… Только смотри мне!

Лука вылил остаток воды на полицая и пошел на кухню готовить ужин.

Полицай, однако, не спешил с ужином. Приказав старику хорошенько занавесить окно, закрыть на засов дверь, он высыпал на кровать содержимое мешков и стал рассматривать и сортировать.

Лука стоял в углу и наблюдал за ним. Он весь кипел от ненависти к нему. На кровати лежали мужские и женские костюмы, детские штанишки, ботиночки. Степан аккуратно, как это делал будучи заведующим конторой по сбору утильсырья, все сортировал. Делал это неторопливо, внимательно рассматривая и взвешивая на руке каждый пиджак, каждую рубаху, словно прицениваясь.

Луку всего перекорежило, когда он увидел, как полицай вытащил из мешка окровавленные детские рубашки, продырявленные пулями мужские пиджаки…

Поймав на себе пристальный взгляд старика, Степан откашлялся, смерил его с головы до ног, достал из мешка рубаху, брюки и швырнул к ногам Луки:

— Возьми себе, комиссар, мне не жалко! Возьми в подарок. Будешь стараться, еще что-нибудь подкину…

— Спасибо за ласку… Мне это без надобности…

— Почему не берешь, ежели дарю?

— Не беру никогда чужого.

— Тебе что, жалко добра коммунистов?

Лука молчал. Степан подошел к столу, выпил стакан вишневки, закусил мясом и рассмеялся: