Старый Сантос и его потомки

Комендант смерил полицая недоверчивым взглядом — это означало, что он разгадал изворотливость холуя, — и перевел взгляд на толпу за колючей изгородью.

Он прошелся вдоль проволочного заграждения, потрогал, крепко ли закреплены столбы. По его злым глазам, мечущим искры, по его жестокой усмешке видно было, что не все он может одобрить. Ему все казалось, что и эта колючая проволока, и уйма охранников не в состоянии удержать здесь многие сотни узников. Поэтому приказал сегодня же натянуть еще несколько рядов колючки, поставить дополнительно две вышки и жестоко карать всех, кто будет перебрасывать через ограду какие-либо продукты или принесет воды… Гетто должно быть изолировано от всего мира, чтобы не проникали сюда сведения о том, что делается за колючей проволокой.

Шпильке еще долго осматривал придирчиво проволочную ограду, зло набрасывался на служащих комендатуры гетто. Он, пожалуй, лучше многих других разбирался, где порядок и где безобразие. Не зря его перебросили сюда из Польши, где он слыл специалистом по таким гетто. Он хорошо знал, как следует обращаться с теми, кто попадает сюда, за колючую проволоку.

Отдав распоряжения, комендант сел в машину и поехал по безлюдным улицам Яшполя.

* * *

Озлобленный возвратился Чурай с работы. Он готов был растерзать старика Чубенко. Ведь его, Степана, жизнь сегодня, как говорится, висела на волоске. Если бы он не придумал на ходу, что ответить коменданту на вопрос об этих злополучных узлах, Шпильке выгнал бы его из полиции — и сидеть бы ему в подвале вместе с партизанами и коммунистами. А то и расстрелял бы на месте. Ведь немцы и в мыслях не допускают, чтобы их помощники из местного населения грабили то, на что лишь они, завоеватели, имеют право. Кроме всего прочего, что это за порядки, если денщик не выполнил приказ и выставил его перед комендантом полным дураком?!

Была уже ночь, когда Степану все-таки удалось извлечь из-за колючей проволоки оба узла и притащить на квартиру. В доме было пусто. На столике, в кухне, стоял приготовленный ужин, но старика не было. Бросив на пол тяжелые узлы, Чурай подошел, разъяренный, к двери, ведущей в комнатушку старика, и стал барабанить.

— Эй, старый лентяй, ты чего дрыхнешь? Почему не охраняешь мой дом? Если что-нибудь у меня украдут, шкуру с тебя спущу!

Лука выбежал в исподнем белье, пошкандыбал за Чураем.

— Прости, ради бога!.. Устал я очень. Как-никак старый я, больной, не могу ждать тебя до ночи… Я ведь тоже человек. Насыпал корма коню, приготовил ужин, чего ж еще?

Степан окинул его недобрым взглядом, опустился на кровать и вытянул ноги:

— Поменьше бы болтал! В своем исполкоме небось всласть наболтался… большевистская зараза! Сними с меня сапоги и принеси горячей воды. Ноги мне будешь мыть. Набегался я сегодня, как пес…

Лука не тронулся с места.

— Что стоишь, как дубина! — раскричался Степан. — Чего вытаращил глазищи? Думаешь, что я уже простил тебя за то, что отказался нести домой мои узлы и чуть не подвел меня под расстрел? Своим хозяевам в исполкоме ты хорошо служил, а новую власть презираешь? Я вижу, все вижу!

— Начальник или пан, не знаю, как величать, — сказал Лука, — я тебе уже двадцать раз говорил, что никому не прислуживал. И тебе не буду… Ты просил, чтобы я присматривал за домом учителя и твоей лошадью, так я и делаю, поскольку учитель был хороший человек, дай ему бог здоровья. Он сам себе мыл ноги и спину… Людей не обижал…

Степан помахал перед носом старика кулаком:

— Разговорчики! Дом учителя? Выбей из своей дурацкой башки это! Запомни: этот дом навсегда будет домом Степана Чурая. Понял? И я не просил тебя, чтобы служил у меня, а приказал! Ты бы валялся у меня в подвале, в комендатуре или полицай-бацирке, и полосы бы из твоей шкуры резали… Или в гетто, за колючую проволоку посадил бы тебя, поскольку ты сочувствуешь коммунистам и их единомышленникам.

Старик пожал плечами, подошел к кровати и, кряхтя, мысленно проклиная полицая, брезгливо стал стаскивать с него сапоги.

«Где рождаются такие звери? — думал Лука. — Что это за мать родила и вскормила такого ублюдка? Почему тебя, ирода, земля не поглотила, когда ты только появился на свет божий? Ты такой же убийца и палач, как фашист!..»

— Что ты там бормочешь, старый черт? — уставился на него Степан.

— Молюсь я… Богу молюсь… Благодарю всевышнего, что послал мне хорошего хозяина…

— Вот это другой разговор! — усмехнулся Степан. — А мне казалось, что дуешься, как индюк. Ты мне должен сказать спасибо за то, что я тебя спас…

Старик снял картуз и поклонился до пояса:

— Спасибочко, герр Степан, благодарствую за доброе твое сердце… Иди на кухню, там приготовлен для тебя ужин…

И, бегло окинув полицая полным ненависти взглядом, Чубенко, прихрамывая, пошел к себе.

* * *