Старый Сантос и его потомки

— Старый дурень! Не думал, что у тебя такое мягкое сердце. Завтра утром я тебя возьму с собой в комендатуру, в подвал, увидишь, как допрашивают ваших… Я тебе дам карабин, и ты своими руками расстреляешь кого-нибудь там… Приобвыкнешь, и сердце станет жестче…

Луку передернуло от этих слов, он еле произнес:

— Иди ешь… Уже поздно, я хочу спать.

— Подойди, сатана, выпей со мной! Спать? А со мной тебе не интересно поговорить? Скажи спасибо, что Степан Чурай желает с тобой разговаривать! У Степана разговор нынче короток: прикладом по голове — и баста!

Лука посмотрел на стакан, наполненный вишневкой, и сказал:

— Пойду в сарай, посмотрю, как там ваша лошадка. Может, сена надо подбросить, напоить…

Он вышел из дому, с трудом сдерживая слезы. За свои семьдесят лет Лука Чубенко еще не испытывал такого унижения, не переживал такого позора.

* * *

Рано утром Чубенко вышел на улицу и, оглядываясь со страхом на словно вымерший, пустынный город, лежавший в развалинах, отправился на окраину; может, удастся достать для лошади немного сена.

Страшно было ходить по этим безлюдным улицам. Изредка лишь промелькнет то тут, то там какая-то тень и скроется в руинах. Уцелевшие стены домов и заборы были обклеены приказами военного коменданта, и в каждом выделялось слово, напечатанное большими жирными буквами: расстрел.

Постепенно улицы стали оживать. Промчались немцы на мотоциклах, взревели грузовики с солдатами в касках, с полицаями. Глядя на оккупантов и их приспешников, старик отворачивался с презрением и ненавистью. Хотелось бежать на край света, чтобы не видеть всего этого. Но куда денешься?

На окраине местечка старик остановился, ошарашенный. Немцы и полицаи гнали толпу обреченных, и Лука еле успел вбежать в первый попавшийся двор, укрыться за густыми кустами. Куда гонят столько людей? Здесь были седовласые старцы, женщины с маленькими детьми на руках, инвалиды на костылях, больных вели под руки. Среди конвоиров были и те, с белыми повязками. Они избивали палками и прикладами отстающих. Конвоир бил старуху, с трудом переставлявшую непослушные ноги. Луке неудержимо хотелось ворваться в эту толпу и убить, растоптать палача. И вдруг он обомлел, увидев Степана. Это он так старался, чтобы немцы оценили его усердие.

Старик перекрестился, стоя неподвижно и прислушиваясь к мольбам и рыданиям обреченных.

Длинную колонну вели по закоулкам, и Лука проходными дворами пробирался вслед за ней, чтобы узнать, куда гонят людей. Несколько улиц на окраине уже были опутаны колючей проволокой, за оградой он увидел людей. И вот пригнали туда новых, пропуская их в широкие ворота, у которых стояли часовые.

По эту сторону проволоки собрались сердобольные крестьянки. Они, изловчившись, перебрасывали через ограду хлеб, картошку, огурцы, лук. Плакали, переговаривались с только что загнанными туда женщинами и стариками.

Лука стоял за деревьями, глядя на несчастных. Теперь он вспомнил: кто-то ему уже говорил, что немцы устроили на окраине гетто и загоняют туда еврейское население. Он не верил. Так вот оно, новое изобретение фашистских извергов! Так вот куда пристроился этот продажный холуй!

Лука сочувственно смотрел на женщин, которые подкрадывались к ограде, стараясь, чтобы постовые не заметили, и, вынимая из кошелок хлеб, перебрасывали его голодным, измученным людям.

Одна из старых женщин принесла ведро воды и передала за проволоку, но тут подскочил Чурай, повалил ее и начал топтать ногами, бить. Увидев старика, Степан оставил женщину и подошел к нему:

— И ты здесь, сатана? Может, тоже хочешь туда? Могу тебя сейчас устроить… Чего нюни распустил? Убирайся отсюда, чтоб я тебя не видел!

Старик сказал, что идет искать корм для лошади. Чурай подумал минутку, окинув старика подозрительным взглядом, и велел подождать в подворотне. Вытащив из пустого домика два больших узла, он передал их Луке:

— Возьми, отнесешь домой… Да смотри, чтоб никто не увидел. Быстро!

Лука поймал на себе злобные взгляды крестьянок, толпившихся около колючей проволоки.

— Я не домой, начальник… — ответил Лука. — Мне надо найти корм для вашей лошади…

И старик зашагал, прихрамывая, чувствуя на затылке злобный взгляд Степана, который ему что-то кричал вслед…

Ярость душила Степана. Ему хотелось догнать старика, избить, чтобы знал, как не подчиняться. Он уже готов был броситься за ним, но услышал шум автомобиля.

К воротам подъехал Ганс Шпильке. Солдаты и полицаи выстроились и хором рявкнули: «Хайль Гитлер!» Чурай замешкался, не зная, куда девать узлы, и потому невпопад заорал «хайль Гитлер», когда все уже замолкли.

Комендант свирепо взглянул на полицая, готовый обрушиться на него, но вдруг взглянул на узлы:

— А это что?

Чурай перепугался насмерть. Не знал, что ответить. В душе проклинал сторожа, который так подвел его. Но тут же нашелся, поднял два пальца к шляпе и, сильно заикаясь от волнения, ответил:

— Герр комендант… Старуха, которую мы пригнали в гетто, бросила это здесь… Не могла донести…

Схватив оба узла, Степан швырнул их через колючую проволоку.