Старый шут закон

Барбара заснула сразу же, как только он пожелал ей спокойной ночи и с притворной небрежностью добавил: «Я долго не засижусь, все уже почти готово». Однако подсознательное чувство вины — она спокойно спит, а он там мучается в одиночку — почти тут же разбудило ее, и она лежала, слушая, как он тихо бродит по ковру, открывает и закрывает ящики стола и поскрипывает вращающимся креслом. Глаз она больше так и не сомкнула.

Они давно договорились — только на этом условии он и согласился баллотироваться в окружные судьи, — что не будут обсуждать друг с другом его служебные дела: у Берни тогда не появится соблазна сваливать на нее вину за свои поступки и решения, а она не сможет приписывать себе его успехи или ругать себя за его неудачи. Теоретически Барбара и сейчас считала этот уговор правильным. Но поскольку нынешний шумный процесс мог повлиять на всю его будущую карьеру, ее не оставляла мысль, что сейчас им надо бы посоветоваться — ведь ум хорошо, а два лучше. Только прислушается ли он к ее мнению — вот в чем вопрос. Неужели их все еще разделяет глубокая пропасть?

За время их совместной жизни Берни многому научился. С первых же дней Барбара взялась показать ему, как грязное слово «политика» можно сделать чистым, как у Платона, и достойным уважения. Берни не остался глух к ее проповедям, он начал видеть в жизни нечто большее, чем просто «успех» и победу над врагом. Но вытравить из него дух соперничества — об этом не могло быть и речи. К несчастью, в самом начале своей судейской карьеры Берни влип в это грязное дело Махони, в котором природная задиристость сослужила ему куда лучшую службу, чем судейская сдержанность. Тогда-то он и решил, что не создан быть судьей: он постарается отслужить свой срок, ни во что не ввязываясь, — насколько, конечно, позволит характер, — а потом вернется в родную стихию, на пропитанную кровью политическую арену, где нет нужды притворяться бесстрастным и объективным.

Однако из-за реатинских событий все его планы рухнули. Ему так не хотелось впутываться в это дело, от которого явно несло коммунистическим душком, что он даже слег с приступом опоясывающего лишая. Двое суток он мучился от боли, но зато без зазрения совести перевалил ответственность на плечи судьи Мануэля.

Что же заставило его передумать и в конце концов взяться за процесс? Он ничего не объяснил, и Барбаре оставалось только строить догадки. Какую-то роль тут, несомненно, сыграла беспомощность Мануэля в ходе первого разбирательства в Реате — Берни понимал, что влиятельным кругам его решительность придется по душе. Возможно, на него повлияло и согласие Пола Шермерхорна, одного из самых осторожных людей в городе, принять участие в защите. Шермерхорн тоже не остался равнодушен к либеральным взглядам Барбары, и Берни слегка ревновал; а когда Пол решился на рабочий процесс, в Берни проснулся задиристый мальчишка: «Если защита левых может сойти с рук Полу, почему бы и мне не послужить справедливости?»

Как бы там ни было, но Берни менял свое первоначальное решение с трудом, медленно, неохотно…

Когда сквозь занавески уже стал пробиваться рассвет, освещая пустую подушку Берни, Барбара подвела итог своим ночным размышлениям — приходится признать, что она, Барбара, совсем не знает мужа. Они прожили вместе девять лет — спали, ели, веселились и ссорились, боролись и уступали, влияли друг на друга в ту или иную сторону; и все же она сейчас не может предсказать, как он поступит в этом критическом положении.

А ведь если не вдаваться в подробности, суть дела совсем проста: обе стороны неправы. Обе партии борются за власть. Реатинская шайка (поддерживаемая главным прокурором и его прислужниками) пытается защитить и укрепить существующую тиранию, а рабочие под руководством коммунистов стремятся ее скинуть. Истина в таких ожесточенных битвах всегда лежит посередине — на стороне либералов.

Будь под судом оба лагеря, все было бы ясно. Но господствующей шайке, к сожалению, не угрожает ничего, кроме разоблачения, а вот рабочим, чья диктатура остается пока лишь мечтой, грозит смерть или пожизненное заключение.

Понимает ли это Берни? Не для того ли он ослабил процедурные строгости, чтобы было удобнее разоблачить деспотизм всех этих махони, мэллонов и владельцев угольных компаний? Что ж, вполне возможно! Превращая предварительное слушание в настоящий суд, он, видимо, надеется набрать побольше доказательств произвола и провокаций со стороны властей — тогда ему будет чем оправдаться, реши он освободить всех заключенных.