Стать верным, или Опрокинутый ад

Старик: Но я не имею права молчать и не свидетельствовать о своей вере. Более того, если я прихожу к убеждению, что вера другого оказалась больше и вернее моей, то я не имею права оставаться в русле предыдущей традиции, как, например, это сделали, приняв Православие, поэт Онегин Гаджикасимов, философ Семён Франк, режиссёр Марк Захаров и многие другие из мусульман или евреев. Наверное, есть и обратные примеры, хотя на моей памяти столь же ярких нет. Не думаю, что можно привести в пример баптиста (или методиста?), короче, протестанта Кассиуса Клея, ставшего мусульманином Мухаммедом Али…

Бармен: То есть Вы принимаете только христианскую точку зрения?

Старик: Исключительно! Причём в её православной традиции.

Бармен: А как же веротерпимость? Если Бог действительно Един и лишь воспринимается по-разному, как эти разные представления людей уживаются между собой там, наверху? Почему, решив в чём-то уступить иноверцам, Вы это делали бы в угоду им, а не Ему? Мысли-то о Едином Боге не с потолка берутся…

Старик: Я понимаю субъективность моего восприятия, но оно для меня сверхобъективно. Поэтому, каким образом и на что я могу променять своего Бога или хоть как-то умалить Его даже в угоду мирного отношения с другим пониманием веры, мне непонятно, и этого я попросту не допускаю. Я понимаю, что и он, другой, воспринимает Бога в тех же самых личных регистрах. Я уважаю его восприятие, понимаю, что он, так же как я, никак не может своими взглядами поступиться, но принять их я ни в коем случае не могу, потому что Бог – мой, а не общественный. Он не есть нечто среднестатистическое! Следовательно, парадигма «вера – истина» тоже вполне приемлема.

Бармен: Вы хотите сказать, что всё дело в личном ощущении истины?

Старик: Конечно. Поэтому и остаётся мне принимать и исповедовать своего Бога, и не отрекаться от Него, и при этом принимать любого другого человека с его верой, которая мне не близка, но которая при этом никак не мешает мне принять этого другого. Важно понять: я не другого человека не принимаю, я веру иную принять не могу.

Бармен: Платон, по слухам, считал любовь разновидностью творчества.

Старик: Это здорово! Ибо и к любви, и к истине невозможно относиться нетворчески. Соответственно, вариант «вера – творчество» также невозможно оспорить, и Платон абсолютно прав! И платоников ценю, хоть и указ мне только Христос и Церковь.

Бармен: Значит, за веру Вы всё-таки готовы отдать жизнь?

Старик: Вера не имеет личностного измерения. Она обращена непосредственно к Богу. Но всё-таки моя вера, при всём моём уважении к ней, занимает подчинённое положение по отношению как к любви, так и к истине, так и к творчеству. Но она настолько сопряжена с ними и с Самим Богом, что за неё, разумеется, жизнь отдать не только можно, но и должно, не умаляя жизни и не превращая смерть в саморастрату. И это происходит именно потому, что вера, занимая служебное положение, неразрывно и интимно связана с абсолютными ценностями, которые можно обосновать личностным бытием. А эти абсолютные ценности пропитывают сознание человека, нашего современника. Именно поэтому наш с тобой разговор мог состояться.

Бармен: Вы о чём?

Старик: О том, что ты в своём понимании мира и Бога, не зная Его, надеюсь, существуешь в русле Иосифа Бродского…

Бармен: Это как?

Старик: Бродского называют заочным христианином.

Бармен: В каком смысле?

Старик: Заочники лекций практически не слушают, а экзамены сдают! Но, возможно, это произошло потому, что тебе, как и подавляющему большинству наших соотечественников, не встретилось на пути по-настоящему верующего человека – прости, но я себя ни в коем случае не имею в виду!

Бармен: Вы хотите сказать, что я сдал экзамен как христианин-заочник?

Старик: Этот экзамен можно сдать, только представ перед Богом. Но то, с каким рвением ты бросился на обсуждение этих животрепещущих тем, вселяет надежду, что в вопросе веры ты отнюдь не безнадёжен.

Бармен: Я за собой такого никогда не замечал. Даже не знаю, радоваться сейчас или огорчаться…

Старик: Вера действительно для человека очень важна. И особое её положение лично для меня может быть оценено только как свобода во Христе, а это реализуется, как мы знаем из Евангелия, через познание истины. Подобные рассуждения вполне применимы и к свободе творчества.

Бармен: Значит, свобода всё-таки очень важна?

Старик: Без свободы – никак. Без неё то, что делает человека сродным Богу, никогда не проявится и никогда не просияет в человеке образ Божий. Без свободы нет самоотдачи и самопожертвования. Без неё и к Богу прийти невозможно. Свобода является катализатором пытливого человеческого ума.

Бармен: То есть Вы хотите сказать, что ратуете за просвещение?

Старик: Естественно, причём за глубокое и всестороннее.

Бармен: А нас учили: «Наука доказала, что Бога нет».

Старик: Разве Бог является предметом научных изысканий? Как можно доказать то, чем не занимаешься?