Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Правда, он несколько изменил текст — у Хвостенко и Волохонского было «Над небом голубым», и речь шла о рае. Гребенщиков поместил город золотой на землю, в более досягаемые области. В этом и есть коренное отличие: Хвостенко весь — райский, а потому и песни его — мандельштамовское «блаженное бессмысленное слово», счастливый младенческий или ангельский лепет; искать в них смысл — бессмысленно. Слово ведет его, куда хочет. В раю ни на кого не сердятся, некоторых просто не впускают. В раю всех жалеют, как жалел он в лучшей, кажется, своей песне «Прощание со степью» бесчисленных татаро-монголов, бурятов и загадочных «го-го-го-огузов». К России у него было, как ни странно, такое же райское отношение — любовно-ироническое, сострадательное, без тени надрыва. Жил легко и умер легко, во сне, — позавидуешь просто.

Конечно, все это не было бы искусством, не будь в его песнях воспоминания — пусть призрачного, отдаленного, — о великих страданиях и упорных трудах; все, что он делал, прошло долгую возгонку, за всем стоял опыт чрезвычайно серьезного отношения к жизни и смерти — но кому какое дело? Если в результате получилась такая хрустальная легкость, лишь чуть-чуть подсвеченная поэтической тоской, — стоит ли фокусироваться на трагическом? Даже о страшном суде Хвостенко пел ужасно смешно: «Нам архангелы пропели — начинаем страшный суд!» В раю охотнее всего привечают не тех, кто много пострадал, а тех, кто много радовался.

2 декабря 2004 года,

№ 228(24026)

Оранжевый шантаж

Революция бывает обаятельна в первые несколько суток. Потом ты видишь перед собой расчетливых и циничных манипуляторов

Не нам судить о правоте или неправоте политиков и их групп поддержки. История всех расставит по ранжиру, передумает, переставит… «Грядущее на все изменит взгляд».

Но есть один критерий, по которому легко определить неадекватность: это самодовольство, гордыня — страшнейший из человеческих пороков.

Люди на Майдане очень уважают себя. Они постоянно утверждают, что достойны возглавить Европу (раньше — только войти в нее; революция всему придает иной масштаб). Им все отвратительнее Россия, которая теперь долго будет числиться на Украине по разряду рабских государств с византийскими либо монгольскими тоталитарными традициями. А самое главное, что спор с революционерами исключается: как только вы пытаетесь возразить, на вас машут рукой. Им ведь, защитникам свободы, все уже ясно.

Собственно, и я много раз бывал в том же состоянии — мало ли у нас в России было революционных ситуаций в последние десять лет. И я отнюдь не против революций — я действительно думаю, что иногда они благотворны в нравственном смысле. Полезно и приятно петь хором и сверкать глазами при слове «сатрап». Избегать при этом надо одного — самовлюбленности. Потому что она первый признак того, что не все ладно. Признак глупости, а это, в отличие от либерализма или консерватизма, признак серьезный, устойчивый. Дурак может стать либералом или перебежать в консерваторы, но поумнеть — вряд ли.

У нас в августе 1991 года такого самомнения не было — потому что все понимали: за отсутствием серьезного сопротивления со стороны ГКЧП никакого особенного героизма от нас не потребовалось. Правда, уже и тогда были участники обороны Белого дома, полагавшие, что трое суток пения под гитару дают им право называться элитой новой России. Стоило мне обратиться к кому-нибудь «товарищ!» — как ответом было дружное, регочущее: «Товарищи кончились!» О да, пришли господа. Заслужили.