Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Следующий шаг был бы куда-нибудь к шумерам, потому что только в абсолютной древности было столько зверства и так мало народного сопротивления ему; при Сталине Советский Союз двигался ровно против основного вектора мировой истории, туда, где власть все решала единолично, туда, где она была божественна. Отсюда и крайний архаизм его вкусов, несопоставимый, конечно, с банальностью ленинских пристрастий. Ленин в искусстве ничего не понимал, но он хоть понимал, что не понимает. Его вкусы ограничивались честным девятнадцатым веком, он и был человеком девятнадцатого века: Чернышевский, Пушкин, максимум — Надсон…

При Сталине же небывало активизировались переводы древних эпосов, и у сотен переводчиков, писавших в стол чудесные, современные оригинальные стихи, — появился хлеб: переводились «Витязь в тигровой шкуре», «Манас», «Давид Сасунский»… Сталин не просто любил древность — он вел в нее. Отсюда и этот потрясающий эффект: берешь американский журнал пятидесятых годов — и все более-менее понятно, но открываешь любое советское издание конца сороковых или начала пятидесятых — и только что с ума не сходишь: ты попал в какую-то необъяснимо глубокую, непоправимо древнюю древность, это совершенно другая среда… Скачок, совершенный при Хрущеве, был не просто поворотом к относительной и умеренной демократии, а прыжком из доисторического времени — в историческое. Сталин же вел к доисторизму.

Это касалось всего — и музыки, которая выродилась, по сути, в обслуживание чисто ритуальных мероприятий власти (кантаты, хоры, оратории), и изобразительного искусства, которое превратилось в древнеегипетское. Почему? Да потому, что древнеегипетская графика так же статична, симметрична, торжественна, так же кружится вокруг десятка-другого основных (разрешенных и рекомендованных) сюжетов. Каждому социальному слою соответствует определенное положение и строго регламентированная роль, свой жест, свой размер (крестьяне всегда маленькие, фараон — гигантский…).

Сталина изображали рослым, выше Ворошилова; прочие персонажи имели непременные атрибуты — добрая мать всегда вытирала руки о платок, коротко стриженный светловолосый мальчик страдал из-за двойки или читал «Родную речь», стройная красавица с косой играла со стройной собакой… На полотнах сталинских времен все так же статично — даже когда героев застали за чем-нибудь очень динамичным, вроде уборки хлеба, — как на фресках позднего Рима. Интересно, что на доисторических картинках все еще весьма динамично — бегают охотники, грозят кому-то копьями, исполняют танец охоты…

Но вот началось государство, и с ним пришла статика. Она бывает разной: молодой, напряженной и грозной, как в картинках раннего Египта, или усталой, разложившейся, пресыщенной, как в позднем Риме. Однако изобразительное искусство при Сталине ориентировалось именно на египетские, римские и византийские каноны. Почему, собственно, оно и не развивалось толком — и бесконечно далеко отошло от русской национальной традиции, которая как раз предполагала игру, юмор, эрос. Но все это относилось скорей к рудиментам язычества и было накрепко задавлено: осталось разве что в частушке и лубке. Ориентация Сталина на «русское, национальное» была на самом деле принципиальным отходом от него — в сторону Византии и Золотой Орды.

В день его смерти Шостакович носился по комнате, насвистывая сквозь зубы, и принимался петь на мотив «Лезгинки»: «Асса! Дол-жна быть музыка изящной, дол-жна быть музыка прекрасной!» Шостаковича никто и никогда не видел хохочущим и пляшущим. Только в этот день. И это свидетельство дорогого стоит.

23 декабря 2004 года,

№ 242(24040)

Похвала трезвости

именно Новый год — главный праздник для атеиста и второстепенный для верующего — сопровождается у нас небывалыми по интенсивности возлияниями

Главной темой предновогодних публикаций снова становится пьянство. Как пить, чтобы не отравиться. Сколько и чего пить, чтобы не болела голова. Госдума прибавила пьяную неделю для полноты народного счастья. И все это время в голове моей вертится единственный вопрос: помилуйте, но нельзя ли не пить вовсе? Обязана ли наша каникулярная неделя быть пьяной? И почему пьянство так уж прочно увязано с образом России — не по причине ли отсутствия остальных объектов для национальной гордости?

Вот живет Федор Углов, дай Бог ему здоровья. Сто лет человеку, и скоро будет сто один. Оперирует до сих пор. Больше того — до сих пор «остается мужчиной», как он корректно формулирует в интервью.