Статский советник

Емеля сам видел, как деньги погрузили в вагон, наполненный мешками с красителем для петербургской фабрики Тимофея Григорьевича, и навесили пломбу. Паровозик укатил вагон на Сортировочную, там его прицепят к товарному, и в три пополудни состав малым ходом отбудет из Москвы.

Об остальном позаботится Жюли.

Сердце работало ровно, удар в секунду. Организм восстанавливал силы. Всё было хорошо.

Глава девятая, в которой много говорят о судьбах России

Остаток ночи — бессонной, беспокойной и бестолковой — Эраст Петрович провел на Николаевском вокзале, пытаясь восстановить картину произошедшего и обнаружить следы преступников. Хоть свидетелей было множество, как синемундирных, так и партикулярных, ясности они не прибавляли. Все говорили про какого-то офицера, якобы бросившего бомбу, но никто, как выяснилось, его не видел. Понятно, что внимание полиции и агентов было сосредоточено на отъезжающих, на окна вокзала никто не смотрел, но все равно выходило странно. В присутствии нескольких десятков людей, приученных к профессиональной наблюдательности, безнаказанно взрывают их начальника, и никто ни сном ни духом. Объяснить беспомощность полиции можно было разве что чрезмерной дерзостью нападения. Непонятно было даже, откуда бросили бомбу. Вероятнее всего из коридора, потому что никто не слышал перед взрывом звона разбитого стекла. Однако же листок с буквами БГ был обнаружен именно под окном, со стороны перрона. Может быть, снаряд забросили в форточку?

Из четырех человек, находившихся в дежурной в момент взрыва, жив остался только поручик Смольянинов, да и то только потому, что в это время уронил на пол перчатку и полез за ней под дубовый стол. Крепкое дерево уберегло адъютанта от большинства осколков, только в руку вошел кусочек железа, но зато и свидетель из поручика получился неважный. Он даже не мог припомнить, была ли открыта форточка. Сверчинский и неустановленная дама скончались на месте. Гимназиста увезли в санитарной карете, но он был без сознания и явно не жилец.

На вокзале распоряжался Пожарский, которого министр телеграммой назначил временно исправлять должность убитого, Эраст Петрович же чувствовал себя праздным наблюдателем. Многие косились на его неуместный в данных обстоятельствах фрак.

В восьмом часу, окончательно поняв, что здесь ничего выяснить не удастся, статский советник уговорился с Пожарским встретиться позже в управлении и, погруженный в глубокую задумчивость, поехал домой. Намерения его были таковы: два часа поспать, потом сделать гимнастику и прояснить голову посредством медитации. События развивались столь стремительно, что рациональность за ними не поспевала, требовалось вмешательство глубинных сил души. Сказано: среди бегущих остановись, среди кричащих замолчи.

Но осуществить план не вышло.

Тихонько открыв ключом дверь, Эраст Петрович увидел, что в прихожей, сложив ноги калачиком и привалившись к стене, спит Маса. Это само по себе уже было необычно. Надо полагать, ждал хозяина, хотел о чем-то предупредить, да сморило.

Будить настырного и любопытного камердинера Фандорин не стал, чтобы избежать лишних объяснений. Бесшумно ступая, прокрался в спальню, и тут стало ясно, о чем хотел предупредить Маса.

Поперек кровати раскинулась Эсфирь руки отброшены за голову, ротик приоткрыт, достопамятное алое платье безнадежно измято. Очевидно, отправилась сюда прямо с приема, после того как Эраст Петрович, извинившись, отбыл к месту трагедии.

Фандорин попятился, рассчитывая ретироваться в кабинет, где можно было отлично устроиться в просторном кресле, но задел плечом о дверной косяк. Эсфирь немедленно открыла глаза, села на кровати и чистым, звонким голосом, будто вовсе и не спала, воскликнула:

— Явился наконец! Ну что, оплакал своего жандарма?

После тяжелой и бесплодной ночи нервы статского советника были взвинчены, и потому он ответил в несвойственной ему резкой манере:

— Ради того, чтобы убить одного жандармского полковника, вместо которого завтра же пришлют д-другого, революционные герои заодно раздробили голову ни в чем не повинной женщине и оторвали ноги подростку. Мерзость и злодейство, вот что такое т-твоя революция.

— Ах, революция — мерзость? — Эсфирь вскочила и воинственно уперла руки в бока. — А твоя империя не мерзость? Террористы проливают чужую кровь, но и своей не жалеют. Они приносят свою жизнь в жертву, и потому вправе требовать жертв от других. Они убивают немногих ради благоденствия миллионов! Те же, кому служишь ты, эти жабы с холодной, мертвой кровью, душат и топчут миллионы людей ради благоденствия кучки паразитов!

— «Душат, топчут» — что за д-дешевая риторика.

Фандорин устало потер переносицу, уже пожалев о своей вспышке.