Статус: все сложно

Кривовато улыбнувшись, Макс поставил фото обратно и осмотрелся. Чувство, будто попал в прошлое, давило со всех сторон. Словно снова стал пятнадцатилетним подростком, приходящим домой после изнурительных тренировок. Зубами выгрызающим себе путь к тому, чего он всё-таки достиг. Только теперь всё иначе. Но это возвращение в прошлое сейчас кажется спасением.

Если бы можно было бы перенестись назад — ничего бы не было. Он бы всё сделал тогда иначе. Не рвался бы к мифическим вершинам назло тому, кто был ему ближе всех, даже в своих чёртовых Штатах. Не отдалялся бы всё дальше с каждым годом, а сделал бы всё, чтобы вновь обрести брата. В лепёшку бы разбился, но сделал.

Он посидел так несколько минут, усиленно прогоняя желание закурить, а ещё лучше — подняться и уехать отсюда. И больше никогда не возвращаться. Будто это могло дать ему такое необходимое успокоение. Тишина угнетала. Старый дом безмолвствовал, словно прислушивался к тому, что ему мог поведать Макс. И он бы поделился тем, что разрывало на части, но не мог. Той боли, что теперь обосновалась в каждой клеточки тела, ему было из себя не вытравить.

Он всё же вышел из комнаты и вернулся к матери. Она уже поставила чайник, и мерный шум от него казался до боли знакомым. Будто тут был какой-то другой чайник, который издавал иной, не похожий ни на что звук.

— Мам?

— М?

Её голова так и была склонена над столом, она не подняла взгляда, словно Макс не мог спросить ничего, что было бы важнее, чем разгадывание дурацкого сканворда.

— Скажи, почему вы с папой приняли такое идиотское решение?

Мать замерла на несколько бесконечно долгих секунд — даже слово не дописала. Но глаз от газеты не подняла. А Макс вцепился взглядом в её лицо, будто хотел только одного — прочесть малейший отзвук эмоций на нём.

— Потому что мы его обсудили и решили, что так будет лучше.

— Кому?

Это слово он почти выкрикнул. Хотел ведь сдержаться и не смог. Мама всё же вновь отложила ручку, но смотреть на Макса не стала, отвела глаза. И снова ощущение, что ей узор на обоях был важнее собственного сына, полоснуло по нервам, заставило сжать руки в кулаки.

— Всем.

— И нам с Марком?

— Вам — в первую очередь.

— Бред. Я даже не могу словами рассказать, какой это бред.

Макс присел на край стула напротив. Растёр ладонями лицо в попытке хоть немного отрезвиться. Он не понимал, и понимать не желал. И начинал злиться. Ярость поднялась откуда-то из глубины, примешалась к яду горечи, сплетаясь в какой-то совсем невероятный коктейль, который ещё сильнее выкрутил нервы в жгуты.

Всё же взглянул на мать, и увидел то, что кольнуло прямо в сердце — она смотрела в ответ, как смотрел бы провинившийся ребёнок на взрослого, от которого должно последовать неминуемое наказание. Но и этот взгляд снова исчез, заместившись равнодушием. Мама промолчала, да Макс ничего другого и не ждал. Родившееся внутри желание сделать ей хотя бы вполовину так же больно, как было больно сейчас ему, примешалось к отравляющим нутро чувствам. Он медленно, словно смакуя каждое слово, проговорил:

— Если бы ты интересовалась нашими жизнями, мама, ты бы понимала всё. Ты бы включила этот чёртов телевизор, который я привёз тебе на прошлый Новый год. Ты бы включила его и смотрела бы на то, как твои двое сыновей выступают на Олимпиаде. На той, на хер, Олимпиаде, к которой оба стремились так, как будто это было высшим, мать его благом!

Он не выдержал, вскочил со стула, глядя сверху-вниз на сухонькую старушку, в которую превратилась их с Марком мама. Сжал руки в кулаки от бессилия. Если бы можно было сделать хоть что-то, хоть на несколько часов вернуться назад! Но он не мог. Макса, да и его брата лишили этой возможности, даже не спросив о том, чего желают они сами. И вот теперь он один вынужден погрузиться в настоящее с головой. И барахтаться в этом дерьме, жадно желая сделать хоть один спасительный глоток воздуха.

А мать молчала. Просто смотрела на него поверх очков, и только сжимала ручку с такой силой, что побелели пальцы. Но Макс этого не замечал. Он вообще ничего не замечал, кроме разрывающий на части нутро боли.

— А потом ты бы увидела, с какой ненавистью двое твоих сыновей разбивают друг другу морды. И видела бы, как оба готовы убить — один другого. Двое. Твоих. Сыновей.

Последние три слова сорвались с губ какими-то жалкими всхлипами. Макс не узнавал самого себя. Он никогда не был настолько раздавлен. Да, страдал, плакал ночами в подушку, когда ему было пять. Пять! А не тридцать с лишним, мать их, лет!

— ТВОИХ! — выкрикнул он последнее слово, и выбежал из кухни.

Сорвал куртку со старенькой вешалки, наскоро сунул ноги в кроссовки. За дверью в кухню всё так же мерно шумел чайник. В остальном же царило полное безмолвие. Мама не побежит за ним. Как не побежала Алиса. Она не скажет, что они с Марком всегда были ей так важны и дороги, что она готова была для них на всё.

Потому что она была не готова.

Ни она, ни их с Марком отец.

И они с братом тоже были не готовы прийти, попросить прощения, попробовать жить заново. Их просто этому никто не учил.