Статус: все сложно

Несмотря на то, что Макс мог позволить себе переселить мать в более просторное и комфортабельное жильё, она наотрез отказалась переезжать из небольшого частного дома на окраине Питера. Макс не понимал этого, но и спорить не спорил — знал, что это бесполезно. После того, как начал самостоятельную жизнь, они виделись не часто. Он постоянно был в разъездах, но даже если бы не был настолько занят, всё равно бы не стремился к этим встречам.

Припарковав джип у ворот, Макс вышел из машины и жадно вдохнул сырой и холодный воздух. Лёгкие ощутимо обожгло, чертовски захотелось курить. Возникшая в голове мысль сесть за руль и уехать, была отброшена им, как трусливая. Наверное, просто подошёл к тому моменту, когда хотел поставить точку. Вернее, даже точки.

Старенькая дверь, полутёмная прихожая, запах деревенского дома, который не вытравишь из памяти — всё было точно таким же, как и почти три десятка лет назад. Мать ничего не позволяла менять — ни дом, ни вещи в нём. И Макс, наверное, только сейчас понял, почему.

— Мам! Ты дома?

Конечно, она была дома — иначе бы заперла дверь, но странная тишина в ответ заставила Макса насторожиться. Он быстро стащил обувь в прихожей, набросил куртку на вешалку, открыл дверь в кухню.

Она сидела за столом, разгадывая неизменный сканворд. Даже не подняла головы, когда он вошёл. А у Макса вдруг защемило сердце, словно от предчувствия чего-то страшного. Наверное, он впервые за последние несколько лет понял, как постарела мать.

— Макс?

Она подняла голову, отложила ручку, поправила очки на переносице. И Максу вдруг показалось, что во взгляде её мелькнула радость, которую она тут же в себе погасила.

— Да. Макс, — кивнул он, входя в кухню.

Проглотил язвительное уточнение, готовое сорваться с губ. Почему-то вдруг все те вопросы и тон, каким хотел их задать, испарились, а страх неминуемого стал физически ощутимым. И этот запах… чего-то старого, как все вещи в этом доме. Горечь в душе стала разливаться по телу, заполняя вены ядом. Тяжёлое ощущение того, что всё шло катастрофически неверно двадцать восемь лет их с Марком жизней, угнетало и давило вместе с низким просевшим потолком старого жилища.

— Случилось что-то? — задала вопрос мать, и Макс инстинктивно кивнул. Но вместо правды ответил:

— На Олимпиаде проиграли.

— Бывает. Чай будешь?

Это её сухое «бывает» вновь испепелило всякое желание Макса поговорить с мамой так, как они ни разу не говорили — по душам. Иногда он с горечью и тревогой думал о том, каково ей жить здесь, в старом доме в полном одиночестве. Но сейчас понял, что это был только её выбор.

— Не буду. Я к себе пойду, ты не против?

— Не против. Ты с ночёвкой?

— Возможно.

И она снова вернула всё своё внимание сканворду. А Макс едва сдержал сначала горькую улыбку, после — желание сказать хоть что-то, что разрушило бы эту стену отчуждения, которая всегда стояла между ними. Засунул руки в карманы джинсов — словно в попытке удержаться и не подойти, не провести по седым волосам на склонённой над чёртовой газетой голове. И направился в свою комнату.

Здесь всё было точно таким же, как и несколько лет назад, когда Макс, даже не собрав вещей, переехал жить в отдельную квартиру сначала в соседней новостройке, после — на Крестовский остров. На полках — несколько наград, которые когда-то казались смехотворными и незначительными. Зато сейчас вдруг родили внутри хоровод воспоминаний о том, каким счастливым он был, когда получал их из рук тренера. Даже старенькие грамоты, отпечатанные чуть ли не на принтере, сейчас казались величайшей ценностью.

Макс присел на край узкой постели и сцепил руки в замок. Зря он приехал сюда. Зря поддался этому чувству, которое разбередила ненависть, что всполохами горела в глазах Марка. Сбитые костяшки до сих пор саднило. Особенно когда он сжимал руки в кулаки, вот как сейчас, от какого-то чудовищного бессилия исправить то, в чём не был виноват.

Макс был растерян, и не знал, что с этим делать. Оставшись наедине с тем, что творилось в его душе, он чувствовал только оторопь. И желание кричать. Лишь бы только это странное раздирающее в клочья чувство высвободилось, перестало печь в груди. Выцарапать бы его оттуда ко всем чертям, чтобы не было так больно.

Он вдруг понял, что этот яд горечи достиг сердца, сконцентрировался в нём, и если бы можно было его вырвать из груди — то только с комком окровавленной плоти.

Всё так тесно сплелось, сцепилось намертво, что не разорвать. Если бы мог — забыл бы. Но это было не в его силах. Перед глазами так и стояло перекошенное от ярости лицо брата, а следом Алиса — растерянная, как и он сейчас. И жестокие слова, которые до сих пор звучали в ушах. Его и её слова.

Он потянулся к фотографии, стоящей на столе. Им с Марком от силы года три. Оба в одинаковых курточках и шапках. Держащиеся за руки так, что кажется, никакая сила не способна это разрушить. Пройдёт какой-то год, и всё изменится. Так кардинально, что отголоски этого и через десятки лет будут бить поддых и выворачивать наизнанку.