Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Первый же день приезда посвятили твоим покупкам, – писал он Лили, – заказали тебе чемоданчик – замечательный и купили шляпы <…>. Духи послал (но не литр – этого мне не осилить) – флакон если дойдет в целости буду таковые высылать постепенно.

Осипу он купил рубашки и шахматы. Маяковский любил практичные, качественные вещи и многое купил и для себя. По рекомендации – и на деньги – Андре Триоле, с которым снова общалась Эльза, Маяковский заказал себе рубашки в дорогом ателье на Вандомской площади, у J. M. Weston на бульваре Малсерб купил ботинки с металлическими подковками на каблуках и носах (“На вечность!”), в Old England – галстуки, носки, пижамы и раскладную резиновую ванну, в Innovation – несессер, стаканы, ножи, вилки и ложки в кожаном футляре и пр. Вследствие рипофобии он всегда имел при себе подобные аксессуары. “Володя мыл руки как врач перед операцией, поливал себя одеколоном, и не дай бог было при нем обрезаться, – вспоминала Эльза. – А как-то он меня заставил мазать руки иодом, оттого что на них слиняла красная веревочка от пакета”.

Эльза постоянно была рядом как гид и переводчик – в Париже он, по собственному выражению, изъяснялся “на триоле”. Его безумно раздражало незнание языка. Поэтический гений, фейерверк острот, каламбуров и блистательных рифм, за границей он был обречен на молчание! Он злился из-за того, что он не понимал и его не понимали, – и реагировал иногда так грубо, что Эльза или другие переводчики стеснялись передать его слова.

Мне бывало с ним трудно, – вспоминала Эльза. – Трудно каждый вечер где-нибудь шататься, выдерживать всю тяжесть молчания или такого разговора, что уже лучше бы молчал! А когда мы встречались с людьми, то это бывало еще мучительней, чем вдвоем. Маяковский вдруг начинал демонстративно, так сказать шумно, молчать. Или же неожиданно посылал взрослого, почтенного человека за папиросами…

Такое поведение лишний раз убеждало Эльзу, что в дурном настроении Маяковский способен довести других до предела терпения.

Маяковский не был ни самодуром, ни скандалистом из-за пересоленного супа, он был в общежитии человеком необычайно деликатным, вежливым и ласковым – и его требовательность к близким носила совсем другой характер: ему необходимо было властвовать над их сердцем и душой. У него было в превосходной степени то, что французы называют le sens de l’absolu, потребность абсолютного, максимального чувства и в дружбе, и в любви, чувства, никогда не ослабевающего, апогейного, бескомпромиссного, без сучка и задоринки, без уступок, без скидки на что бы то ни было…

В зависимости от того, чувствовал ли он себя любимым или нелюбимым, он был то маниакально возбужден, то впадал в глубочайшее отчаяние, то zum Himmel hoch jauchzend, то zum Tode betrübt, по выражению Эльзы, – то “сотрясал небеса”, то “впадал в смертельное уныние”.

Отношения между Маяковским и Эльзой оставались по-прежнему невыясненными. Уже через три дня после его приезда в Париж она доверяла своему дневнику:

Я привязана к нему и благодарна за то, что он любит Лили – и меня заодно. Очевидно, что “заодно”, несмотря на все речи, с которыми он обращается ко мне. Как он реагирует на малейшую мелочь, с какой силой! С какой силой он реагирует на каждый пустяк! С его телосложением! <…> Себя он воспринимает как насквозь нежного и доброго! Это в нем есть, но не только это… Что между нами будет?