Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

“Супружеский картель” Лили, Осипа и Маяковского был, возможно, наиболее нашумевшим для той эпохи примером современного устройства семьи, однако в первом пролетарском государстве свободные любовные связи стали обычным явлением, прежде всего в кругах интеллигенции. Осип Мандельштам жил вместе с женой, но одновременно поддерживал отношения с поэтессой Марией Петровых, которые Надежда Яковлевна приветствовала, видя в подобной тройственности исключительно положительные черты. Женатый Максим Горький сначала открыто жил с актрисой Марией Андреевой, а затем – с баронессой Марией Закревской-Бенкендорф-Будберг. На протяжении всех лет совместной жизни Николая Пунина и Анны Ахматовой они каждый вечер ужинали с первой женой Пунина. Список можно расширить, включив в него великие прообразы XIX века – Чернышевского, Тургенева и Некрасова. “Моральная и эстетическая сторона подобных сюжетов меня нисколько не беспокоила, – комментировала Эмма Герштейн, близкий друг четы Мандельштам. – Мы жили в эпоху сексуальной революции, были свободомыслящими, молодыми <…>. Критерием поведения в интимной жизни оставался для нас только индивидуальный вкус – кому что нравится”.

В основе подобного поведения лежало общее освобождение от условностей, начавшееся где-то с середины XIX века (см. главу “Лили”), – процесс, который после революции был официально одобрен и отражен в новых законах о браке. Первый из таковых, принятый в 1918 году, признавал только гражданский, а не церковный брак, облегчал процедуру развода и уравнивал в правах законнорожденных и незаконнорожденных детей. В следующем Кодексе о браке, принятом в 1926 году, законодательство было либерализовано до степени, которая делала регистрацию брака юридически бессмысленной; было достаточно, чтобы проживающие вместе мужчина и женщина сами считали себя мужем и женой. Процедура развода еще более упростилась, теперь хватало заявления лишь одного из партнеров о намерении развестись, ни присутствия, ни тем более согласия второго партнера не требовалось. Этот закон о браке разрешал также аборты.

Современная женщина позирует в 1924 г. современному фотографу Александру Родченко.

Идеологически корни нового законодательства уходили к классикам марксизма, и прежде всего к Фридриху Энгельсу. Брачная и сексуальная свобода рассматривались как составляющие общей свободы, которую предполагалось реализовать в новом обществе, и сторонники свободной любви противопоставляли частную собственность и моногамию (то есть право собственности на женщину) старого общества общественной собственности коммунистического общества и свободной любви свободных индивидов. На протяжении первого послереволюционного десятилетия коммунистическая партия старалась не вмешиваться в личную жизнь граждан. Нарком просвещения Луначарский в 1923 году назвал государственную регламентацию жизни индивида “грозящей коммунизму”, утверждая, что “мораль коммунистического общества будет заключаться в том, что в ней не будет никаких прецептов, это будет мораль абсолютно свободного человека”. Недопустимо, подчеркивал он, “никакое тяготение общественного мнения, не должно быть никакого «ком иль фо»!”

Самой ярой пропагандисткой свободной любви – или, вернее, свободной сексуальности – была Александра Коллонтай, автор “теории стакана воды”, согласно которой человек в обществе, свободном от принципов буржуазной морали, может удовлетворить сексуальные потребности так же просто, как выпить стакан воды; сексуальная свобода была правом как мужчины, так и женщины.

Трудно сказать, насколько широко успела распространиться “теория стакана воды”, но среди интеллигенции и молодежи она пользовалась популярностью. Один комсомолец, например, сообщал, что он прекратил ходить к проституткам, так как теперь мог легко овладеть любой девушкой! А когда одесские студенты в 1927 году отвечали на вопрос “Есть ли любовь?”, только 60,9 % женщин и 51,8 % мужчин дали положительный ответ.

Радикальные теории Коллонтай и других явились логическим следствием идей марксизма о свободном – или освобожденном – человеке коммунистического общества, – идеи были экстремальными, но трудно оспариваемыми марксистской логикой. Поскольку коммунизм и сексуальная свобода шли рука об руку (равно как старая сексуальная мораль и буржуазное общество), всякая оппозиция “новой морали” воспринималась как предосудительная и реакционная.

Через десять лет после революции Анатолий Луначарский, поначалу восхвалявший сексуальную свободу во имя “естественного человека”, занял более трезвую позицию и в 1927 году подвел итог “марксистскому” взгляду на отношения между мужчиной и женщиной следующим ироническим парафразом: