Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Когда в августе идеологическая чистка достигла кульминации в форме кампании против Бориса Пильняка и Евгения Замятина, “либеральный” Луначарский был уже уволен и не мог вмешаться. Писателей обвиняли и осуждали за то, что они опубликовали свои произведения за границей: Пильняк свою повесть “Красное дерево” в – просоветском! – издательстве в Берлине, Замятин главы антиутопии “Мы” – в русском эмигрантском журнале в Праге. Кампания была скоординирована и велась в нескольких газетах одновременно, официально за ней стоял РАПП, но инициатором было высшее партийное руководство (деятельностью РАППа, в отличие от других литературных группировок, управлял непосредственно ЦК партии).

По принципу guilt by association[23] атаки на Пильняка и Замятина бросали тень на всю группу “попутчиков”, и вскоре в дискуссиях начали фигурировать имена Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Ильи Эренбурга, Всеволода Иванова и других. Однако главными представителями “попутничества” не случайно выбрали именно Замятина и Пильняка – у обоих имелся идеологический багаж, который делал их особенно уязвимыми. Евгений Замятин еще в 1921 году в статье “Я боюсь” (см. эпиграф на стр. 147) выражал сомнения относительно будущего русской литературы в условиях новой советской ортодоксальности, и через год его арестовали с намерением выслать из страны вместе с другими представителями интеллигенции на “философском корабле” – этой участи он избежал, благодаря вмешательству коллег-писателей. В 1924 году цензура запретила роман “Мы”, в котором описывался коммунизм XXVI столетия, Замятин потерял надежду напечатать его на родине, а в 1927 году роман был опубликован – не без содействия Романа Якобсона – на чешском и русском в Праге.

Именно этот перевод теперь, через два с половиной года, вменили Замятину в вину. В случае с Пильняком есть основания полагать, что плохую службу ему сослужила не повесть “Красное дерево” (в ней описывается безрадостная жизнь российской провинции), а напечатанная в 1926 году в “Новом мире” “Повесть непогашенной луны”, в которой более или менее открыто утверждалось, что в убийстве Михаила Фрунзе виноват Сталин. Повесть была посвящена критику Александру Воронскому – он обеспечивал Пильняка фактическим материалом. Когда через год Воронского арестовали по обвинению в троцкизме, имя Пильняка автоматически стало ассоциироваться с троцкистской оппозицией.

Тогда, в 1926 году, после нескольких унизительных отреканий, Пильняку удалось вернуться в литературу – не пришло еще время для кампаний вроде той, какая развернулась летом 1929-го. Новым в ней было, с одной стороны, то, что инициатива принадлежала высшему партийному руководству, а с другой – собственно пункт обвинения: никогда ранее писателя не осуждали за публикацию своих произведений за границей. Новым было и следующее: писательские организации поддержали не жертв, а преследователей. Замятин был председателем Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей, Пильняк – Московского, но оба покинули посты: первый – по требованию правления, второй – по собственной инициативе и в знак протеста. “Впервые с самого начала русской письменности русские писатели не только признали полезным существование цензуры, но осудили попытку уклонения от нее путем заграничных изданий, – утверждал критик в парижской эмигрантской газете “Последние новости”, добавляя:

То, чего не могли добиться в течение сотен лет представители императорской власти, то, о чем не помышляли самые свирепые “гасители духа” времен реакции, было достигнуто большевиками в кратчайший период и самым простейшим путем: объявлением как бы круговой поруки писателей. Цензурное нововведение большевиков немаловажное: право на книгу заменено правом на ее автора”.

Евгений Замятин, в 1921 г. утверждавший, что “у русской литературы одно только будущее: ее прошлое”. Рисунок Юрия Анненкова.

“Попутчик” Борис Пильняк. Рисунок Юрия Анненкова.