Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Конфликты усложняли не только личную жизнь Маяковского, они также были присущи его литературной и общественной деятельности. Прошлой осенью он вышел из Лефа, потому что “мелкие литературные дробления изжили себя”. Иначе говоря, зимой 1929-го Маяковский впервые с 1912 года оказался вне литературного объединения, что для такого прирожденного борца было нелегко. Поэтому, несмотря на утверждение, что “литературные дробления” ушли в прошлое, он сразу же после возвращения из Парижа организовал новую группу – Реф: Левый фронт искусства превратился в Революционный фронт искусства. Различие между старой и новой организациями заключалось, однако, не только в смене согласной – новой была вся установка. Старые вопросы “Что делать?” и “Как делать?” заменил новый вопрос-лозунг – “Для чего делать?” “ То есть, – объяснял Маяковский, – мы устанавливаем примат цели и над содержанием и над формой”. Искусство – орудие классовой борьбы и “только те литературные средства хороши, которые ведут к цели”. Начиная с этого момента отвергается “голый факт”, а от искусства требуется “тенденциозность и направленность”. Целью Рефа объявлялась “борьба с аполитизмом и сознательная ставка на установку искусства как агитпропа социалистического строительства”. Несмотря на то, что рефовцы (примерно те же, что и лефовцы, за исключением Шкловского, Сергея Третьякова и еще некоторых) не являлись членами партии, они теперь утверждали, что будут “безоговорочно [идти] за партией”.

В отличие от Лефа, Реф никакой литературно-политической роли не играл, тем более что запланированный альманах Рефа так и не увидел света. Возможно, был прав Петр Незнамов, один из его основателей, утверждавший: группа возникла “по инерции”, потому что у Маяковского “не хватало выдержки не отвечать на злорадство мелких привередников молчанием”.

Как бы ни звучали объяснения, но теории Рефа отражали общую советизацию общества. Когда Маяковский писал Татьяне о том, что “никакая история” не знала “такого размаха”, как в СССР, он имел на то все основания. 1929-й был, по выражению Сталина, “годом великого перелома” – годом, во многом более переломным, чем 1917-й. Для индустриализации страны были разработаны пятилетние планы, а сельское хозяйство подверглось принудительной коллективизации. Вслед за этим ввели непрерывную пятидневную рабочую неделю, после чего следовал выходной, который мог выпасть на любой день, необязательно на воскресенье. Целью “реформы” было не только повышение продуктивности труда, но и ужесточившаяся в этот период борьба с религией: церкви повсеместно сносились, а на Пасху 1929 года церковные колокола прозвонили в последний раз. Летосчисление стали вести не от Рождества Христова, а с 1917 года.

В 1929-м один за другим печатались восторженные отчеты об экономических достижениях и успехах советского народа. Идеологический аппарат работал на полную мощность, страна с энтузиазмом строила коммунизм. То, что коллективизация была жестокой и кровавой, а индустриализация – плохо спланированной, понимали, или позволяли себе признать, лишь немногие. А для тех, кто верил в социалистическую революцию, такие преобразования действительно означали “размах”. Не в меньшей степени это касалось и Маяковского, который, радуясь тому, что и он “впряжен в это напряжение”, внес свой стихотворный вклад в борьбу с религией и введение пятидневной рабочей недели.

Очередным этапом процесса советизации страны в 1929–1930 годах стала массированная “проверка и чистка советского аппарата”, то есть устранение “чуждых элементов” в комиссариатах и общественных институтах. Так же как и в шахтинском деле, чистка была направлена против “специалистов” сомнительного социального происхождения и/или тех, кто придерживался подозрительных политических взглядов. Самым важным критерием стал не профессионализм, а степень политической преданности государству (то есть партии). Подобную же чистку провели в области культуры и науки. Весной 1929 года была развернута кампания против Академии наук, якобы проповедовавшей “аполитизм”, многих выдающихся ученых обвинили во “вредительстве”, а академия подверглась реорганизации. Подобные меры применили и к Институту истории искусств, одному из последних бастионов “формалистов”. Руководство МХАТа заменили, директора Пушкинского дома уволили и выслали за границу. Еще одним звеном политики закручивания гаек стал (секретный для того времени) запрет Комиссариата внутренних дел на формирование новых литературных, художественных и научных объединений. Наиболее примечательным проявлением тогдашнего политического климата было снятие с должности комиссара народного образования Анатолия Луначарского. Официально он сдал полномочия 13 сентября, но решение Политбюро было принято еще 15 июля, а всего через две недели был назначен его преемник – Андрей Бубнов, верный соратник Сталина.