А был ли я вам верен, язык мой, буквы? Служил ливам? Жизни слов предпочитал жизнь собственную, не замечаятерпимости вещей, деревьев, камней. Сколькоодних желаний, а страхов, снов, трудов и боли, отчаяний, надежд —всего не сказанного вслух. Того, что не произносилось,но продолжалобыть. Оно менялось всё, и нас меняло. Любил в словах лишьимена я тех, кого любил: и женщин,и друзей, и гор, и улиц, рек и стран, ни разу не назвав их. Преданьемира – знаки неба и земли, во взглядах жили вы,в прикосновенияхслучайных, в звуках городов и голосах стихий – во времени; вы —воздух, море знаков, в которые глаза и губы погружаюи руки, мои руки, что всё еще живут. И жаждутрукгорячих.Спускаясь вечером с горы Сальваторской
В долине первые огни зажглись. Не спитГосподь? Иль кто еще? Я верю:огни для меня зажигаются. Да, для меня. Не дождешься,чрево земли ненасытное; расступитесь, водытяжелые; темень кромешная, сгинь: иду яна свет.Просьба
После того, как пройдут сорок ночей и ночей еще сорок,отступят голодные черные воды шума.После вселенского плача, как после сильной грозы, – позвольмне встать и идти. Далеко-далеко. Отсюдабезо всего и без памяти. Чистым. Под именемновым и в новых витать облаках. В новомобличий быть, безупречным: «Свет, свет, светмира, в твоем я кровотоке. Неведомые преждеждут меня речения». В тишине глубокой, после плачавселенского. В безмолвии прозрачными поведайголосами земли, воды и неба —мне, коснись —меня, влей жизнь.Спокойной ночи
Медленно в сон погружаюсь: без усилий,легко от меня оторвались и вдальустремились такую, что уже не имеет значения, —стол, фотография под стеклом – лицаживых и ушедших, стены моей комнаты, улицыГрада Святого – его отравили и ложью, и дымом,истина, память и страх, тело и кровь, бедроЕго, пронзенное копьем, и слова моегоязыка. Всё дальше: теперь никто меняне коснется, не ранит и не спасет. Никто,никогда, никому не удастся. Несите ж меня, водыглубокие, из темени той и пустыни той —в пустыню и темень.Перевод с польского Е. СударевойИз французской прозы
Жильбер Сесброн
Старик в саду
Пройдя сквозь лавровую рощу, старик попал в царство солнца. Чуть помедлил, разглядывая черную мрачную тень, свою тень. «Деревенский кюре в сутане, – подумал он, улыбаясь. Я всегда им оставался. Просто приход мой стал больше…»
– Да и самого меня стало больше! – добродушно усмехнулся он. У него было отличное настроение. Наблюдавшие за ним из-за пурпурных штор высоких окон видели, как он прогуливается, качая головой, среди цветущих деревьев и поющих птиц; казалось, он делает им какие-то дружеские знаки – затем он скрылся из виду. Он шел по ослепительному майскому саду и, полузакрыв глаза, с улыбкой на устах погружался в прошлое. Тень в сутане, «деревенский кюре», вела его за собой.
– Дальше, дальше, – пробормотал он, прибавляя шагу.
А дальше: поля, седовласые оливы, траурные кипарисы, обвитые диким виноградом и белой глицинией. Там стережет овец маленький мальчик, и это – он.