Стеклянные пчелы

Теперь бы убраться из этого парка целым и невредимым, Каретти это, судя по всему, не удалось. Пусть они тут режут уши, сколько им угодно, меня не одолеют никакие моральные сомнения. Плевать мне на уши, я не из-за них так растерялся, у меня диафрагму свело, тошнит меня, вот и все.

Я пытался подавить тошноту, как в детстве. Это не имеет отношения к морали, это где-то гораздо ниже и никак не связано с гастрономическими предпочтениями или отвращениями. Есть люди, которым невыносим один вид клубники или вареных раков, вообще любого блюда красного цвета. А иных, вроде меня, тошнит при виде отрезанных ушей.

А между тем в лучшие свои времена я сам не имел ничего против актов насилия. Хотя и не увлекался. Я соблюдал равновесие. Допустим, во время боя на саблях было отрезано ухо, неприятно, согласен, досадно, но не настолько, чтобы меня от этого тошнило. Такие нюансы редко учитываются, но на самом деле они-то все и решают.

Стоит нарушить равновесие, и отвратительное начинает преобладать. Недостаток равновесия вызывает морскую болезнь. Противник должен быть вооружен, иначе он уже не противник. Я люблю охоту, но обходил стороной скотобойни. Страстно увлекался рыбалкой, но мне невмоготу слышать, как до последней особи истребляют рыбу в ручьях и прудах с помощью электричества. Сам ни разу не видел, но мне хватило один раз услышать об этом, чтобы я больше не брал в руки удочку. Черная тень легла на форелевые заводи, лишила всякого волшебства мшистые старицы, где дремлют старые карпы и сомы.

Меня распирало изнутри, но не от добродетели, а от тошноты, если при мне несколько человек нападали на одного, большой обижал маленького, даже просто если здоровенный дог скалился на карликового шпица. Так проявлялось мое застарелое пораженчество, которое лишь вредило мне в этом мире. Я сам себя часто упрекал в этом упадочничестве, убеждал себя, что если уж однажды перелез с лошади в танк, то и образ мыслей тоже следует поменять. Но есть вещи, которые сознание не приемлет.

18

С волками жить – по-волчьи выть, иначе худо тебе придется. Меня этому настойчиво обучал Атье Ханебут. Поскольку один только этот случай демонстрировал всю подлость той звезды, под которой я родился, то тут самое время упомянуть эту тему.

Именно Атье Ханебут, наш предводитель и наставник, сопровождал нас, соседских мальчишек, на том отрезке нашей жизни, когда детство заканчивается и начинается переходный период. Он позаботился о нашем опыте. Ему было тогда лет шестнадцать или семнадцать, он был абсолютным властителем банды двенадцатилетних. Он дал нам новое представление об авторитете, о восхитительном предводителе, за которым в огонь и в воду. Такой лидер занимал не только все наши ежедневные помыслы и стремления, он нам даже снился, а это верный признак, что он над нами властвовал. Когда кто-либо, злой или добрый, занимает все твои мысли, начинаешь видеть его и во сне. От хорошего автора тоже следует ожидать, что он будет сниться. Так начинается его власть.

Мы жили на окраине города, на Вайнштрассе, где каждый дом был окружен большим садом. Все сады «впадали» в большой луг, который по осени заливала вода, а зимой луг превращался в каток. К началу зимы некоторые участки на лугу оставались нескошенными, и сквозь лед виднелись цветы, кусочек лета подо льдом. Мать всегда жаловалась, что это наводнение на лугу сгоняет в дом полчища мышей.

Позади Лесничих прудов луг переходил в Уленхорстское болото, а самой длинной своей стороной луг граничил с целой колонией огородов. Их хозяев – огородников мы звали между собой казаками. У нас в соседях был надворный советник Мединг, именитый врач старой школы, который жил на широкую ногу, держал повара, кучера и еще целый штат прислуги. В приемной у него стояло овальное бюро из красного дерева, на котором всегда лежали рецепты, прижатые к столу золотыми монетками. Бедных пациентов он принимал безвозмездно.

Нам разрешалось играть у надворного советника в саду, больше похожем на целый парк, довольно заросший. Нас, конечно, больше всего привлекали докторские лошади. Мы знали каждый уголок в конюшне, каретном сарае, закрома с овсом и являлись в дом кучера, как в свой собственный. Нам повезло: Вильгельм Биндзайль, сын кучера, водил с нами дружбу.

В семействе Биндзайль лошади всегда играли особенную роль. Старший Биндзайль служил в Тильзитском драгунском полку. В комнате у него висела его фотография с развевающимися усами. Ниже читался девиз: «Литовские драгуны не знают пощады и не желают пощады». Глядя на старого Биндзайля, трудно было себе такое представить. У него заплетался язык, и уж если он кого не щадил, так это тминную настойку.