Стеклянный отель

Три месяца она вставала в своей каюте посреди ночи, чтобы принять душ перед приготовлением завтрака, часами готовила еду в комнате без окон, которая ходила ходуном в непогоду, прогуливалась по палубе под дождем и под солнцем, занималась сексом с Джеффри, работала сверхурочно, возвращалась обессиленной и спала без снов, пока корабль выполнял свой 68-дневный рейс из Ньюарка в Балтимор и Чарльстон, из Чарльстона во Фрипорт на Багамах, из Фрипорта в Порт-Элизабет в ЮАР, потом в Роттердам в Нидерландах и Бремерхафен в Германии, а затем обратно в Ньюарк через Атлантику. Большинство мужчин на корабле – она была среди них единственной женщиной – работали на корабле по шесть месяцев, после чего брали трехмесячный отпуск, и она решила поступить так же.

Джеффри улыбнулся, но не посмотрел на нее. Он складывал оригами в виде крохотного лебедя. Винсент сказала, что его каюта мрачновата, и он согласился, поэтому они делали маленьких бумажных лебедей и подвешивали их к карнизу.

– У меня были такие романтические представления о мореплавании, – сказал он, – когда я был маленьким. Ну то есть я думал, что посмотрю мир и все в таком духе. Оказалось, что мир везде выглядит примерно одинаково – как серия контейнерных портов.

– И все-таки ты здесь.

– Все-таки я здесь. Место затягивает. Ты читала книгу, которую я тебе подарил на день рождения? – Он покрутил между пальцами лебедя и вручил его Винсент.

– Прочитала уже почти половину. Мне нравится. – Винсент проткнула лебедя иглой из швейного набора, купленного в комиссионном магазине, и протянула через отверстие леску.

– Я так и знал. Если ты уже на половине, значит, дошла до места, где они охотятся на птиц?

– Да. Мне понравился этот образ.

Джеффри подарил ей сборник историй, записанных капитаном и экипажем американского торгового корабля Columbia Rediviva, который совершал кругосветное плавание в конце 18-го века, и в этой книге был образ, навсегда запечатлевшийся у нее в памяти: в последний день 1790 года в двухстах милях от побережья Аргентины в небе собралась стая альбатросов. Члены экипажа на палубе стали забрасывать в океан рыболовные крючки с наживкой из солонины, чтобы втащить на борт птиц, падающих в воду за добычей.

– Мне тоже понравилось. Я читал эту книгу в шестнадцать, и после этого у меня появилась навязчивая идея сходить в плавание. – Последний лебедь у него не получался; он нахмурился, разгладил бумагу и начал заново. – Хочешь, расскажу кое-что немного трагичное?

– Давай.

– Отец однажды сказал мне, что мечтал стать пилотом. Ты спросишь, что в этом трагичного?

– Ты говорил, что он работал шахтером. – Винсент встала на стул, чтобы повесить лебедей на карниз для занавесок, который больше ни для чего не годился, потому что окно Джеффри всегда заслоняли ряды контейнеров. – Господи, Джеффри, ты прав, это ужасно. Мечтаешь летать, а в итоге…

– Я не хотел жалеть о том, что так и не решился уйти в море.

– Абсолютно правильно.

– Тебе нравится? – Он сложил еще одного лебедя из оранжевой бумаги, и он вышел слегка кривобоким.

– Ты про что, твоего лебедя?

– Нет, я про все вообще. Море. Твою жизнь.

– Да. – Она поняла это, когда произнесла вслух. – Мне все нравится. Очень нравится. Я никогда не была счастливее.

VIII Антижизнь 2015

В своей антижизни Алкайтис идет по неизвестному отелю. За окном возникают новые пейзажи, потому что у него постоянно меняется представление о том, в каком отеле он находится. Он не помнит названия этих мест, но видит их необычайно ярко и в мельчайших подробностях. Допустим, это отель с массивной белой лестницей у стойки регистрации, апартаментами с джакузи, утопленным в пол, и окнами до потолка. В таком случае он видит за окном бледное голубое море на границе с белым небом у ослепительной черты горизонта.

– Эти придурки думают, что они воинственные монахи, – говорит Черчвелл, кивая в сторону пяти белых парней, в унисон делающих упражнения в дальнем углу двора. – Носятся с дебильными идеями про кодекс чести.

– Ну, наверное, неплохо иметь какой-то кодекс, – отозвался Алкайтис, немного раздосадованный тем, что его заставили выйти из антижизни.

– Я понимаю, у человека может быть потребность в порядке, – сказал Черчвелл. – Чувство причастности к чему-то, чувство семьи, допустим, это я все понимаю. Я просто к чему: не надо задвигать про кодекс чести, если ты отбываешь пятьдесят лет за детскую порнографию.

У Таита, которому дали срок за детскую порнографию, не было татуировок, когда он появился во Флоренс, – тогда он был бледным мягкотелым парнем в очках и с чистой кожей – но теперь у него на спине появилась маленькая свастика.

– У некоторых с рождения есть семья, – сказал он. – Другим приходится искать ее самим.