Стеклянный зверинец

Том. И вот на следующий вечер я привел к нам Джима обедать. Я немного знал его еще по средней школе. Там он был кумиром. Он отличался неистребимым ирландским добродушием и огромным жизнелюбием, был всегда вычищен и вымыт, как статуэтка. Джим постоянно находился в центре всеобщего внимания. Он блистал в баскетболе, руководил дискуссионным клубом, числился председателем общества выпускников и кружка пения — ему непременно поручали ведущую мужскую партию в опереттах, которые ставились у нас ежегодно. Джим словно не умел ходить шагом — всегда бегом или вприпрыжку; казалось, он вот-вот взлетит в воздух, преодолев земное тяготение. Он с такой скоростью мчался сквозь юность, что по логике вещей должен был годам к тридцати оказаться не иначе как в Белом доме. Но после окончания Солдана брать препятствия стало, очевидно, труднее. Скорость его заметно снизилась. И шесть лет спустя он занимал должность, которая была не многим больше моей.

На экране — экспедитор.

Джим — единственный человек в магазине, с кем я был на дружеской ноге. Я что-то значил для него как свидетель его былой славы, который собственными глазами видел, как он выигрывал в баскетбольных матчах и получил серебряный кубок за победу в дискуссии. Он знал, что я имел обыкновение — когда в магазине не было запарки — запираться в одной из кабинок нашей уборной и сочинять стихи. Он относился ко мне с юморком, звал Шекспиром, тогда как другие взирали на меня недоверчиво. Но постепенно его добродушие заразило других и враждебность уступила место снисходительности; глядя на меня, они улыбались, как улыбаются люди, завидя поодаль чудную собачонку, которая перебегает им дорогу. Я знал, что Джим и Лаура были знакомы в школе, и не раз слышал, как она восторгалась его голосом. Не знаю, помнил ли он ее. Лаура была слишком незаметной, а Джим слишком блистал. Если он и помнил ее, то конечно, не знал, что Лаура — моя сестра: когда я пригласил его к обеду, он засмеялся и сказал: «Ей-ей, Шекспир, никак не думал, что у тебя есть родственники». И вот теперь ему предстояло убедиться в этом.

Сцена постепенно освещается. Надпись на экране: «Звук приближающихся шагов».

Пятница, пять часов пополудни. Наступает теплый весенний вечер, один из тех, когда, как сказал поэт, «небо исписано стихами». Квартира Уингфилдов залита нежно-лимонным светом. Аманда потрудилась, как каторжная, готовясь достойно принять гостя. Результаты поразительны. На видном месте стоит новый торшер с розовым шелковым колпаком, фонарь из цветной бумаги скрывает обрывок провода на потолке, ветерок с улицы колышет белоснежные занавеси на окнах; стулья и диван с двумя новыми подушками покрыты ситцевыми чехлами. По комнате раскиданы какие-то коробки и мятая бумага. Посредине стоит ЛАУРА, подняв руки, а перед ней торжественно, словно священнодействуя, присела АМАНДА, прилаживая новое платье.

Оно скроено по-старинке, из цветастой материи. Волосы у Лауры уложены не так, как обычно, прическа мягче и больше ей к лицу. В облике Лауры проступила какая-то хрупкая, неземная красота, она сейчас словно кусочек стекла, которого коснулся луч света, и он заиграл мимолетным призрачным блеском.

Аманда(раздраженно). Ты вся дрожишь!

Лаура. Я просто нервничаю.

Аманда. Из-за чего?

Лаура. Ты так хлопочешь… словно какое важное событие!

Аманда. Я отказываюсь тебя понимать. Нельзя же торчать целыми днями дома? А стоит мне что-нибудь затеять, упираешься. (Поднимается.) Ну-ка, посмотри на себя в зеркало! Нет, подожди минутку. Мне пришла в голову мысль.

Лаура. Ну что еще, мама?

Аманда достает две пуховки, заворачивает каждую в платок и засовывает Лауре в платье.

Что ты делаешь?

Аманда. Их называют «Веселые обманщицы».

Лаура. Не надо мне их!

Аманда. Нет, надо!

Лаура. Но почему?