Стена

Шеин тоже посилился улыбнуться, но ничего у него не вышло.

— Гриша, — голос Михаила был сухим, хриплым, — еще пару дней такой подземной рубки, и крепость некому будет оборонять. Подкопы эти как-то все взорвать надобно.

Григорий кивнул:

— Постараемся, Михайло Борисыч.

— Нет! — Шеин шагнул к Григорию так резко, что тот даже попятился. — Нет, не постарайся, а взорви. Слышишь, Гриша! Как хочешь, а сделай! Бери людей сколько надо. Бери все, что почтешь нужным. Но взорви их! Взорви! У ляхов нынче на рассвете еще семь рот подошло. Немецкие. В каждой по семьсот кнехтов. А у меня ныне всего из старых семьсот ратных людей осталось! Слышишь?

— Да как же не слышать…

Воевода подошел к нему вплотную, взял за плечи, сжал так, что хрустнули ключицы.

— Если сомневаешься в том, что я прав, скажи. Скажи, гнева не будет. Многие, возможно, уж не раз задавались вопросом, не с ума ли я сошел, что держу оборону… Скажи, думал ли ты сам, что, может, и зазря все это, зазря я людей на смерть посылаю?

— Нет, — Григорий твердо смотрел в глаза Михаилу. — Не думал.

— Правда?

— Правда.

Шеин перевел дыхание и, отпустив Колдырева, вновь устало упал на скамью.

— Если ляхи войдут в крепость, — всему, конец! Всему нашему плану, Гриша, конец. Всей мечте моей конец, всей жизни — смысла нет больше, понимаешь?..

Григорий совершенно не понимал, о чем говорит воевода, да, собственно, никогда и не силился его понять. Он просто знал сердцем, что Шеин — прав, и раздумывать, сомневаться, метаться, искать иные, может, более осмысленные пути и решения почитал делом не просто ненужным, но и бесчестным, недостойным русского дворянина.

— А так мы их держим. Понимаешь, держим, Гриша, за самое такое место! И пока держим, все еще может обернуться по-нашему. И обернется, верь! Понял ли, Григорий Дмитрич?

— Так чего ж тут не понять, Михайло Борисыч? — Колдырев снова улыбнулся. — Сделаем, будь покоен.

Воевода кинул взгляд на безмятежную белизну, простиравшуюся под башней и вокруг стен. Эх, если б можно было поверить этой безмятежности!

— Фриц-то твой как? — спросил он, помолчав несколько мгновений. — Живой ли?

— Да куда ж он денется. Со мной был там. И со мной из-под земли вышел.

— Слава Богу! Держись за него. Он немец опытный — если что, подскажет, как лучше все обделать.

— Возьму. Только…

— Что?

— Можно я от твоего имени Сане дам какое-нибудь поручение в крепости? На стене, либо еще где-то?

Михаил кивнул:

— Не хочешь, чтоб за тобой увязался?

И вновь на чумазом лице Колдырева сверкнули белые, как снег, зубы.

— Так ведь опасное дело — если мы те ходы взрывать будем. Может статься, и не все выйдут-то оттуда, воевода!

Эти слова вывели Шеина из суровой задумчивости. Он вдруг встряхнулся, вновь поднялся на ноги, но теперь ни в его лице, ни в его движениях не было заметно и следа былой усталости.

— Ты что это мне говоришь, а? — вскинулся он. — Ты людей-то сбереги. Ты что — может, и сам собираешься погибнуть в этих крысиных норах?! А кому я в жены дочь брата своего родного отдаю? С кем она на Пасху под венец пойдет?! Я те дам!

— Как прикажешь, воевода! — очень серьезно ответил Григорий. — Прикажешь всем живым остаться — все и останемся… А Саню все же дозволь твоим приказом здесь оставить.

— Сам прикажи. Или он тебя не послушает?

— Обычно слушает. А тут… Смекалистый больно.

— Ладно. Передай, что я приказал. А уж по какому делу ему тут быть, сам исхитрись придумать. Ну, все. Действуй.

Дойдя до лестницы, Григорий обернулся:

— Кстати, о крысах. Прости, что вспоминаю, воевода… Что-то там Лаврентий предателя выискать все никак не может? Ведь могло все так обернуться, что полякам не пришлось бы и ходы рыть. Если б тогда стрельцы дурака в подвалах не схватили. Запалил бы он свой огонечек, да и взлетели бы мы все за милую душу…

Шеин покачал головой:

— Кабы стрелок с крыши терема дурака не уложил, надо думать, мы бы про ту крысу многое узнали. Но, видишь, больно хитра крыса. Склады теперь стерегу, как зеницу ока… А почто спросил?

— Так ведь меня ж твой сокольничий первого подозревал.

Теперь рассмеялся Михаил:

— Да брось ты. Не тебя первого, не тебя последнего. Он и Фрица подозревал, и каменных дел мастера, что мог планы крепости срисовать, и, кажется, Довотчикова подозревал, хотя уж его-то как можно… Может, он даже на вьюношу Александра, второго твоего дружка, порой думает.

— На Саньку? — вытаращил глаза Григорий. — Ну, уж это…

— Это ли, то ли, а про него Лаврушка тоже не раз говорил и людей о нем расспрашивал… — Воевода помолчал и неожиданно добавил: — Иной раз мне кажется, он и меня подозревает.

— Чего-о?!

— А кто его знает… Служба у него такая, друг Григорий, — всех подозревать, да никому не верить. Но о тебе он, думаю, уж давно ничего дурного не измышляет.

— Хорошо, коли так…

Этой ночью Колдырев и Майер осуществили замысел, который созрел у них еще накануне, после жестокой ночной рубки в подземельях.