Стена

В самом широком месте центрального подземного тоннеля русские установили три спущенные сюда на веревках пушки. Перед ними, в разных местах, куда только смогли добраться, не наткнувшись на польские посты, разместили бочонки с порохом. Пока их катали, обсчитались: то ли ровно две дюжины, то ли на один бочонок меньше. Тройным зарядом снабдили и каждую из пушек.

Произвести выстрел вызвались двое самых опытных пушкарей… хотя оба отлично понимали, что опыт едва ли поможет — скорее всего, им самим уже из подземелья не выйти.

Пушкари обнялись, перекрестились и одновременно поднесли к запалам факелы…

Тройной выстрел слился со взрывом чудовищной силы. Огненная лавина смела все на своем пути: груды мертвых тел, земляные завалы, деревянные перегородки. Кое-где глубокие проходы обвалились, и рухнувшие вниз балки, доски, камни тоже унесло взрывной волной.

В черные от огня, жаркие ходы тотчас ринулись русские. Мчались, сжимая сабли и бердыши, сметая польские посты, до которых не добрался огонь.

Плоды месяцев подземной работы были уничтожены за несколько часов…

На этот раз снаружи нельзя было не услыхать подземного боя. От грозного гула дрожала даже крепостная стена. Вновь и вновь гремели взрывы, местами на поверхность вырывался огонь, и на снегу оставались черные уродливые пятна.

Григорий и Фриц, шатаясь и поддерживая друг друга, выбрались через щель, возникшую там, где рухнул свод тоннеля.

Воевода сам встретил друзей, обнял одного, потом другого. Он что-то говорил, но тот и другой лишь мотали головами.

— Мой лучше, чем есть Гриша! — прохрипел, улыбаясь такой же, как у друга, белозубой улыбкой, воскликнул Фриц. — Я не понимай потому, што еще плёхо знай русский. Он не понимай потому, што оглёхнуть! Я тоше оглёхнуть…

Но подземная война прекратилась лишь на время. Лаврентьевы «соколы» донесли, что у поляков есть еще подкоп — много глубже предыдущих. Обнаружили тоннель, когда он дошел почти до цели, поэтому его нельзя было взрывать — мог взлететь и пороховой склад.

И снова долгие дни и ночи в глубине Смоленского холма шла подземная война — русские и поляки охотились друг на друга, как хищники, беззвучно таясь в засадах, нападая из темноты и беззвучно же убивая. Враги переняли у наших подземное оружие — укороченный бердыш, а наши теперь все чаще сражались под землей топорами и дротиками-сулицами. Пытались биться боевыми молотами, предназначенными для разбивания доспехов у всадников; такой суженный в ударной части молот, подсмотренный в многоязыкой армии Сигизмунда, стал нашим ратникам верным товарищем наверху, на стенах, но совсем не годился под землей — не было замаха.

Постепенно в прорытые подкопы просачивалась вода. В кромешной тьме врага можно было угадать по чавкающим по грязи шагам. В некоторых местах воды набралось уже по колено, а где — и по пояс.

— Придавить бы, наконец, этого Луазо… или, надо думать, Вёрда![93] — в сердцах воскликнул однажды Григорий. — Наверняка другого такого инженера у Сигизмунда не найдется. Сразу б прекратились все эти подкопы.

— Еще лучше бы его поймать, — невесело усмехнулся в ответ Фриц. — Мы б тогда узнали все их планы — куда еще они собираются рыть. А может, сами прорыли бы тоннель прямо к королю в лагерь и наведались в гости… Но это фантазии, рыть-то у нас уже почти некому.

Оборонщики все думали, как завалить камнями и землей два центральных самых глубоких тоннеля, как обрушить их своды без взрыва… Но в конце концов, пришедшая утром на смену стража увидела, что тоннелей больше нет. За одну ночь открывшийся плывун заполнил доверху взвесью песка плод многомесячных усилий сотен строителей-солдат, место жестоких схваток русских с поляками.

Теперь, когда битвы во мраке прекратились, Григорий с Фрицем и Санькой отправлялись в дальние разъезды. Добирались и до Вязьмы! Их необыкновенная тройка — «боярин с прутиком», Фрис, ну а Санька так и есть Санька — уже была известна почти каждому в крепости — и даже знаменита. И ждали их возвращения как никаких других вылазных людей. Воевода Шеин доверил им встречать царских гонцов, и именно наша тройка доставляла вести в Смоленск — и радостные, и горестные.

Трудно было выбраться за стены, еще труднее было вернуться. Но связь с Москвой нужна была смолянам, как хлеб.

Крепость ликовала, когда узнала, что снята осада с Троицы.

А потом гонец из Москвы привез другую радостную весть — Скопин снял осаду и со столицы. О том, что в этом принимали участие отряды Шереметева, в грамоте не было ни слова. А вот славословий в адрес молодого полководца, чьи проигранные сражения — что тоже бывало — сразу забылись, а победы провозглашались шумно и помпезно, царская грамота содержала немало. Имя Скопина на протяжении недель гремело и в крепости. Одно было жаль — в Москву он вошел только в марте, и теперь до самого конца весенней распутицы — то бишь до после Пасхи — помощи от Спасителя России, как его ныне уже величали повсеместно, ждать не приходилось.