Стена

Попытки разрушить стены с помощью осадного орудия продолжались, однако успеха не имели. Без инженера, исчезнувшего зимой в чистом поле, невозможно было правильно и точно рассчитать место для установки необычной и сложной пушки, и ядра то летели выше, внутрь крепости, то, ударяя в стену, не могли пробить достаточной глубины и ширины брешь. Русские пушки молча поджидали первого выстрела кулеврины, а потом отвечали залпами, их ядра падали в опасной близости и польские пушкари нервно спешили оттащить орудие на безопасное расстояние, а оттаскивать громадное чудовище, да еще под обстрелом, было делом непростым, приходилось подводить и впрягать лошадей. К тому же было не совсем понятно, на каком участке бесконечной Стены сосредоточить огонь: земляной вал позади нее, насыпанный смолянами за непостижимо короткий срок, мог обнаружиться и в любом другом месте.

Связи с городом в последнее время у Сигизмунда не было: его человек, тот, что уже несколько раз с огромным риском пробирался из крепости в стан поляков, исчез. Что с ним сталось — об этом король думать не желал. Что с того толку?

Обиднее всего, что этот русский так и не открыл королю, где находится его подземный лаз! Сигизмунд сразу предложил, что лазом можно было бы воспользоваться, дабы его солдаты проникли в город. Однако русский решительно возразил: нет, нельзя. Причем, стервец, объяснял все достаточно логично — проход невероятно узкий, пролезет лишь один человек. Так что провести в Смоленск большой отряд поляков невозможно. Более того — выход из лаза из-под земли наружу — хорошо виден из дозорных башен, караульные успеют заметить отряд пришельцев еще на подходе и поднимут тревогу. Словом, берег свой секрет, хитрец. А как иначе? Когда играешь на обе стороны, всегда нужно иметь козырь в рукаве…

И еще одна неприятная мысль одолевала Сигизмунда. Он все чаще задавал себе вопрос: а не стала ли главной причиной его упрямого «сидения» под Смоленском тайная алчность, в которой потомок шведских рыцарей и польских королей никак не желает себе признаться? Договариваясь с собой, он пенял на проклятое безденежье. Ну, нет у него денег, чтобы расплатиться с армией! И не будет, пока не возьмет Смоленск и не обретет сокровище тамплиеров. Потому и не может уйти… Ясно? Но порой свербел под темечком некий тоненький голосок: «Это просто жадность, жадность, жадность! Жадность и алчность… А Бог жадных не любит».

Во многих книгах он читал, что тамплиеры были чернокнижниками. Нажить непостижимое богатство за столь короткое время было невозможно, ни честным путем, ни обманом, ни грабежом — ведь тамплиеры покупали целые острова, города, порты, крепости, владели огромным флотом, а их золотые горы, по свидетельствам очевидцев, не таяли… Так если они могли наколдовать себе груды золота, то почему бы им и не зачаровать его, повелев исчезнуть, растаять, как только сокровищем попытается завладеть чужой?

Вот доберется он до сундуков, зарытых под крепостью, с них собьют крышки, а там — труха! И что тогда скажет его армия? Чем он им заплатит?

Сигизмунд давно уже пытался с помощью своих разведчиков обнаружить загадочный корабль, который, как ему рассказал Луазо, гнил где-то здесь, на берегу Днепра, и свидетельствовал о том, что некогда сюда действительно прибыли европейцы и, по всей вероятности, привезли некий ценный груз. Но попадавшиеся польским разъездам крестьяне только разводили руками: ни о каком корабле не ведомо!

И вот, в конце апреля тысяча шестьсот одиннадцатого года от Рождества Христова, когда по всем природным законам Смоленску полагалось уже вымереть, к королю привели старика, здешнего крестьянина. Тот пришел в лагерь сам, сказал, будто бы знает, где находится тот самый «корапь», про который, мол, их милость король давно уж окрест выведывает.

Сигизмунд велел позвать переводчика и кавалера Новодворского. Сам уселся на походный трон, небрежно оперся о подлокотник и подпер кулаком подбородок.

Двое стражников ввели кряжистого пожилого мужичка в лаптях. С высоты трона король некоторое время молча разглядывал его без всякого интереса, потом обратился к переводчику:

— Спроси его, отчего же он сейчас только пришел, когда посланные его величества расспрашивали народ о старинном корабле более полугода назад?

Крестьянин сипло вздохнул и размеренно ответил:

— А ты, мил человек, скажи ихнему величеству, что эти его посланные-то про корапь и не спрашивали. Оне говорили… как же это? А! «Гавелон»! А что такое гавелон энтот, никто у нас ни в одной деревне не ведает. Но тут один мужичок у нас объявился — откуда-то из спаленной деревни пришел. Ктой-то ему сказывал, будто, мол, ляхи гавелон по округе ищут, а никто не ведает, на что он хоть похож. Ну, мужик и скажи: у меня, мол, боярин, коего я, значит, дворовым человеком был, любил книжки всякие читать. И в одной книжке как раз про гавелон было прописано. И сказано, что это, мол, не диво какое-то, а обыкновенная корапь, на которой по морю плавают… Тот мужик и сейчас у нас живет, в Сущеве.

— В Сущеве? — переспросил, выслушав перевод, Сигизмунд. — Это что за место?