Стена

Санька ошарашено подхватил царскую саблю, помотал головой вокруг, словно пытаясь понять, откуда еще она могла свалиться, прижал к себе, обтирая полой кафтана, запахнул за пазуху. Нет! Ее он боле не отдаст!

…Последние смоляне отступали к Соборной горке.

Колокол, ненадолго умолкший, вновь ударил, но это был уже не сполошный набат. Григорий понял: колокол возвещал о том, что заканчивается поздняя литургия, в алтаре совершилось таинство Евхаристии и сейчас причастники пойдут к Чаше Святых Даров. Что бы ни случилось, покуда храм стоит, покуда в нем есть кому служить, литургия будет продолжаться.

Когда-то очень давно отец сказал Григорию, что все храмы, даже разрушенные, даже сожженные врагами, все равно незримо пребывают на своих местах, и в день Страшного Суда восстанут из пепла. Ему тогда захотелось поспорить с отцом: а если на одном и том же месте было несколько храмов: скажем, один разрушался, строили другой? Какой именно восстанет в Царствии Небесном? Хорошо, что не спросил. Вот дурак-то был, Господи помилуй…

Мелькнула и еще одна мысль: зайти, причаститься. Утром-то не поспели. Саня вот поспел…

Но он шел не в храм, и отвлекаться было нельзя: надо исполнить еще одно дело.

Поляки рассеялись по городу и уже за оставшимися в живых смолянами не гонялись — ну их, никуда не денутся… а вот в уцелевших домах еще можно найти кое-кто ценное. И как можно быстрей.

— Фриц! — Григорий схватил друга за руку. — Фитиль есть?

— А то как же! — по-русски почти без акцента ответил Майер.

— Длинный?

— Ну да.

— Беги к восточному пороховому погребу. Там, верно, ляхов еще нет. Заложи фитиль, зажги и — вон оттуда! Я себе главный погреб оставляю — тот, что под Соборной горкой.

— Там никакого фитиля не хватит, чтоб тебе успеть выйти.

Голос немца чуть дрогнул.

— Поспеши, Фриц. Не до того сейчас.

В ответ раздалось самое виртуозное немецкое ругательство, какое Григорий слыхал в своей жизни. Он даже не сумел его полностью понять.

Замок на двери порохового погреба был еще цел, несколько человек стояли с бердышами наготове — в ожидании поляков, которые уже подступали к Соборной горке.

— Приказываю уходить! — скомандовал Григорий.

— Как же мы уйдем? Здесь же порох! — возмутился молоденький, не старше шестнадцати, паренек в висящем на тощих плечах стрелецком кафтане.

— Сейчас его не будет, — пообещал Колдырев. — Уходите, я сказал! И молитесь, чтоб собор стоял крепко…

Григорий сбил прикладом замок, проверил пищаль, осмотрел оставшийся кусок фитиля, щелкнув огнивом, поджег.

Ага, вот и поляки. Вовремя поспели, молодцы. Несколько вооруженных фигур выступило из дымки. У них за спиной угадывалась целая толпа врагов.

— Эй! — весело крикнул Григорий по-польски. — Сюда, сюда! Здесь — самый большой пороховой склад. Прикатим эти бочки королю, получим награду!

Выпачканные кровью и грязью доспехи — поди пойми, какие, чистая польская речь, — все это ввело в заблуждение разгоряченных битвой солдат. Они ринулись к складу.

Колдырев гостеприимно распахнул дверь подвала и, мысленно оценив число бегущих к нему ляхов, поднял голову к небу.

Вверху пороховые тучи почти рассеялись, первый раз за день показалось настоящее, яркое солнце.

И снова лицо Григория озарилось ясной, ликующей улыбкой.

— Ну вот! — радостно проговорил он. — А ты думала, это надолго?

Колдырев осенил себя крестным знамением и скрылся в подземелье.

Крест Мономахова Собора (1611. Июнь)

Завоеватели хозяйничали в городе, потроша сундуки в мало-мальски богатых теремах, набивали мешки, ссорились, порой даже дрались из-за добычи. Тут и там возникали пожары — кто-то нарочно поджигал ограбленные дома, кто-то по неосторожности.

Однако командиру одного из передовых отрядов пехоты Анджею Дедюшко было приказано не отпускать ни одного солдата, покуда они, вместе с двумя литовскими полками маршала Дорогостайского, не захватят Соборную горку и не завладеют расположенным под нею главным пороховым складом. Поляки были недовольны. Вон сколько осталось не перебитых русскими немцев, пускай бы они работу и доделывали! Пришлось напомнить, что как раз их-то и ждет самая богатая добыча. Мономахов собор богат, там и золото, и серебро.

С криками и бранью поляки ворвались в храм и принялись рубить направо и налево, не глядя…

Никто не сопротивлялся, люди принимали смерть молча. Бежать было некуда. Стоны даже не заглушали пения, с которым по-прежнему шли к алтарю те, кто еще не причастились.

— Тело Христово примите! Источника блаженного вкусите! — пели люди и шли, и шли, скрестив на груди руки, не оборачиваясь.

Архиепископ Сергий, в праздничной белой ризе, стоял перед алтарем, держа в левой руке Чашу, в правой — золотую лжицу.[122]

— Причащается раба Божия Анна, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Причащается раб Божий Онисим, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

Голос архиепископа ни разу не дрогнул, когда он произносил имена. Люди целовали Чашу и отходили, все так же, скрестив руки на груди, со счастливыми лицами. Они шли навстречу своей смерти, но никто не выказывал страха.