Стена

И, сказав это, Варька резко развернулась. Андрей не успел схватить ее за талию, чтобы, как велела ему плоть, опрокинуть на лежанку. До лежанки и было-то три шага… Однако, когда он настиг женщину, та столь же непостижимым образом успела обратно вдеться в свои рубаху и сарафан да еще и платок на голову накинуть.

— Идем? — она улыбалась, скромно потупив взор.

— Идем! — Дедюшин уже не знал, на кого более зол — на себя ли, на Варвару ли, или на Катерину, из-за которой снова пришел к этой женщине, с которой не раз и не два давал себе слово более не видаться.

Но Андрею еще предстояло нарушить слово в тот же вечер и вернуться, чтобы стать свидетелем и участником ужасного конца этого тяжелого дня. И этой ночи, которая бросит семя для куда более ужасных событий в будущем.

У них и у нас (1609. Сентябрь)

В палаты воеводы Григорий входил, потирая макушку, и посмеиваясь на пару с Шейным.

— Никак не привыкну к нашим дверям! Через раз — лобом об косяк.

— Зима придет, спасибо скажешь низеньким дверцам да узеньким оконцам.

— Да я понимаю, не настолько подоторвался… А вот иноземцы, Михайло Борисыч, всерьез думают, что такие двери у нас не чтоб тепло хранить…

— А зачем еще?

— Один деятель написал, мол, царь русский такое приказание издал, чтоб народ не заносился. Чтоб почаще кланялся да и вообще — и знал свое место.

— Врешь!

— Да, а остальные принялись за ним повторять: мол низкие двери у русских — есть результат их рабской согнутой натуры… А почему у нас любят кулачные бои, как думаешь, Михаил Борисович? Нет, еще лучше, — увидев накрытый стол, нашелся Григорий, — скажи, почему мы любим калачи. За что? А за то, пишут иноземные сочинители, что русским они напоминают ярмо!

Хозяина и гостя уже ждала немудреная трапеза. Стол, по постному дню, был рыбным: головы осетровые, уха из днепровской стерляди, щи с борщом (то есть квашеной свеклой), лещи жареные со взваром и перцем, пироги с визигой, караваи с рыбой, икра черная с луком и красная с перцем… К щам, по русскому обычаю, полагались еще пироги с соленой рыбой, а к ухе — с морковью. «Как французы подбирают к еде вино, так мы — пироги», — подумал с улыбкой Григорий и вдруг понял, как скучал по ним — подовым, ряженым, дрожжевым, слоеным, квадратным, круглым, открытым, расстегаям, закрытым, творожным, с яйцом и луком, с кашами, фруктами, ягодами, грибами и горохом… По пирогам!

Кроме Шеина и Колдырева, за стол сели жена воеводы Евдокия, совсем худенькая, точно не выносила и не родила ему четверых сыновей, двое из которых жили уж в Москве — старший при дворе, а второй в учении, да воеводина племянница Катерина, а еще дальний родственник и давний друг — Андрей Дедюшин. Он был в доме свой, уже почти нареченный жених Катерины.

Михаил кратко, без лишних подробностей, рассказал кто таков его гость, сообщил, что тот привез ему важное известие и ныне остается в Смоленске — записался в осадные люди.

— Сменял человек выгодную службу московскую на воинскую у нас. А ведь при самом Государевом дворе да Посольском приказе служил, в чужие края катался! — с этими словами Шеин крепко хлопнул Гришу по плечу и своей рукой подал чарку хмельного меда.

«Письма еще разные тайные развозил», — добавил Шеин как бы про себя и так тихо, что не расслышал даже Григорий.

— Да, сколько ж можно по этим чужим землям околачиваться? — рассмеялся Колдырев. — Отец всю жизнь прослужил, а сын, что же, от войны бегать станет? Побегал уже, будет!

Отпив из чарки, он сел и начал неторопливо разворачивать кожаный футляр с одним предметом, который удивительным образом пережил все треволнения, связанные с возвращением Колдырева на Родину. Этим предметом была вилка. Григорию не раз приходилось наслаждаться впечатлением, которое на немцев и особенно французов производил его привычный для кремлевских жителей столовый прибор.

Уже лет тридцать как первые вилки привезла во Францию из Италии королева Екатерина Медичи, но в Париже их до сих пор считали модным излишеством, а тамошнее духовенство так и вовсе называло вилку «дьявольским изобретением».

Здесь, в Смоленске, он ожидал того же.

Григорий ловко подцепил кусок севрюжины, отправил в рот и стал неторопливо жевать, посматривая на всех, будто ничего не произошло. Свою серебряную вилку он по-прежнему демонстративно сжимал в руке трезубцем вверх.

Увы, фурора он не произвел. Среди рассольников, медных яндов, каповых ковшей, братин, ставцов, расписных деревянных тарелок и резных ложек на огромном столе лежали точно такие же вилки. Просто он их не сразу заметил.

— А в каких же странах ты бывал, Григорий Дмитриевич?

Это спросила Катерина, даже не попросив у дяди позволения вступить в разговор. Михаил привык к этому, и если она позволяла себе вольности без посторонних, даже не сердился. Он считал так: пускай лучше девка будет бойкой на язык, чем себе на уме.