Стена

Половинка луны вновь выглянула из-за облака, и немец понял, что движется он почему-то не от крепости, а к ней. Тем лучше, если встать вплотную к стене, а лучше прилечь под тем карнизиком из белого камня, что тянется у самой земли на протяжении всей стены, то меньше вероятность, что русские тебя заметят и подстрелят. Привалиться, прижаться к неприступному камню, перетянуть рану, главное — перетянуть рану, оглядеться, а потом…

Потом возвращаться к своим… Своим… К дьяволу бросили раненого товарища, командира, на поле боя?! Трусы… Правильно сказал ему полковник Вейер: «Командовал бы лучше немецкой полуротой, чем польской сотней. С этими до беды недалеко». Интересно, сколько потерял сам Вейер — немцев-то, как заметил Фриц, король бросает в самую мясорубку.

«Проклятый удел — воевать за чужого короля на чужой земле… Русские, — теперь Фриц отчетливо понял такую простую, казалось, вещь, — им хоть есть, за что умирать. Они защищают свой дом. А где мой? Господи, что в этом аду делаю я?»

Странно, но чем ближе к стене подходил Фриц, тем дальше она становилась. И даже вроде бы начала покачиваться из стороны в сторону, как лодка на волне… И даже плеск этой волны как будто стал слышен, то нарастающий, то убывающий, и точно так же нарастала и убывала боль в простреленном плече. В бойницах подошвенного боя мелькнул свет, Фрицу показалось, что он сквозь шорох волн различает глухие голоса, кто-то вроде засмеялся. Определенно русские заметили его. Ну и ладно.

А затем вдруг свет погас — не только в бойницах и на стене, но и повсеместно. Фриц Майер опять провалился в черный колодец беспамятства…

— …Ну что, очухался, лях недобитый? Идти-то можешь?

Голос, идущий, казалось, с неба, не был заботливым, но не был и насмешливым. Хриплый усталый голос, который не спрашивал, а утверждал. Слов Майер не понял, он отметил главное: в этом голосе не было угрозы.

Фриц с трудом разлепил веки, поморгал, чтобы прогнать пелену с глаз.

Его окружали шестеро — шесть русских, один с пищалью, четверо с топорами, и один — с самой настоящей алебардой. Не с похожим на нее местным бердышом, а именно с алебардой.

«А… — с вялым безразличием подумал Майер. — Да ведь это же моя. Я с нею и карабкался на стену — доберись я наверх, она бы здорово пригодилась… Значит, местные сделали вылазку. И алебарду подобрали, и меня заодно… Ну, и славно. Было бы жалко, если б пропало такое хорошее оружие. Только вот держит ее этот парень по-дурацки — явно не умеет обращаться…»

В голове по-прежнему плескались волны, но мир уже не качался. Фриц огляделся. Он внутри крепости. И отчего-то почувствовал облегчение. Судьба сама сделала за него выбор. Раз подобрали — значит, не убьют. А если и убьют, то не сразу.

Его аккуратно поставили на ноги и подхватив под руки, потащили куда-то, мимо сооруженных прямо под крепостной стеной землянок, мимо возникшего за дни штурма кладбища. Негустая рощица наспех сколоченных деревянных крестов над свежими могилами.

— Нечего зыркать, — столь же беззлобно обронил тот, что нес алебарду. Фриц опять его не понял и промолчал.

Трудно сказать, сколько времени они шли. Выступающие из могучей кладки стен круглые башни чередовались с четырехугольными. Возле каждой небольшими пирамидами были сложены пушечные ядра, стояли пустые корзины. Посадские да деревенские мужики и бабы спали на расстеленных по земле рогожах. Сентябрьская ночь была тепла, а ветра здесь, вплотную к высоким стенам крепости, не ощущалось вовсе.

Рана продолжала кровоточить, и переставлять ноги становилось все труднее. Надо бы сказать, что он ранен. Но они же не поймут по-немецки. Ладно! Недостойно немецкого офицера жаловаться на пустяковое ранение. Куда-то же они его ведут.

Узкая дверь в стене очередной башни, лестница. Здесь приходилось идти друг за другом, и двое русских вели пленного, развернувшись боком, держа его с двух сторон за руки, будто в какой-то детской игре. Подъем показался бесконечным.

Но вот несколько поворотов лестницы, а затем — резкий порыв ветра. Широкая верхняя площадка башни, крытая деревянной кровлей, освещена двумя укрепленными на ее зубцах факелами. На скамейках спят, укрывшись овчинами, пушкари. В одном из углов — тоже скамейки, стол, возле него — несколько человек.

— Опять пойдут, Горчаков, — произнес, отрываясь от карты и распрямляясь, мужчина в наброшенном поверх кольчуги и зерцала багряном плаще. — И с Днепра пойдут, и со стороны Московской дороги. Покуда мы их отогнали, но завтра вновь ударят. Вишь, костры жгут. Хотят, чтоб мы им поверили. Поверили, будто они далеко и станом стали. Может, и станут, но не теперь. Еще день, а то и два будут нас испытывать.

— А потом что же? Неужто уйдут?

Слова были непонятны, но голос того, кто задал вопрос воеводе (почему-то Фриц сразу понял — человек в багряном плаще и есть воевода Шеин), показался очень знакомым. Если бы еще в ушах по-прежнему не шумело!

— Не скажи. Они, Гриша, возьмут нас в осаду… А это что же такое? Не пленного ли вновь привели?