Стена

Отдохнуть пушкарям в эти дни не удавалось. Порой оглохшие, в ожогах, с перевязанными ранами, они по двое-трое, шатаясь, спускались вниз, в устроенную возле стены землянку, где, напившись из ковша, с трудом заставив себя проглотить кусок хлеба и пару ложек похлебки, валились прямо на землю. Поспать час или два и вновь туда, наверх, на помощь товарищам.

Санька спускался вместе с пушкарями, наверное, реже всех — он, в самом деле, меньше уставал. Спал, привалившись к чьему-то плечу, вскакивал, будто кем-то разбуженный, и возвращался к пушкам. С собой мальчик каждый раз прихватывал воды и кусок холста. У каждой пушки стояли два ведра с водой — одно, чтобы промывать ствол, другое — чтобы пить. Холст расходился на перевязки. При этом на самом Саньке не было ни ссадины, ни царапины.

— Чаю, не заговоренный ли ты, Сашуля? — спросил его то ли на второй, то ли на третий день боя старый пушкарь. У него самого сгорело полбороды, лицо с этой стороны было обожжено, а обе руки замотаны так, будто летом надел он бараньи рукавицы.

— Да не заговоренный! — возмутился мальчик. — Нельзя православных людей заговаривать, это мне старец святой сказывал… Отмоленный я.

Несколько раз мелькал среди порохового дыма знакомый силуэт белого сокола. Раз мальчик увидал, как сокол метнулся к взбирающемуся на край стены татарину, зажавшему в зубах саблю. Птица ринулась прямо в лицо наемнику, и тот, завопив, перехватил саблю в руку, взмахнул ею. Не попал. Зато потерял равновесие и с криком полетел вниз, увлекая за собою осадную лестницу, которую неудачно подцепил ногой.

Спросить, видит ли сокола еще кто-нибудь, было некогда. Да и к чему? Наверное, видят. Просто не придают значения — ну, птица и птица… Хотя других птиц здесь, где царила одна только смерть, почему-то не было…

Спускаясь вниз, Санька примечал, как меняются люди, пришедшие помогать военным. Сперва посадские да крестьяне, успевшие прибежать сюда из окрестных деревень, жались к стене, вздрагивали, слыша вой летящих ядер, и шарахались от фонтанов земли, вздымавшихся там, куда эти ядра падали. И чего шарахаться, если уж упало?.. Но постепенно их страх притупился. Они ловко подносили из погребов плетенки с порохом (держать его в запасе на стене и возле стены строжайше запрещалось), подкатывали и укладывали в корзины ядра, чтобы затем поднимать их с помощью воротов наверх, туда, где они были нужны непрерывно. Слышались даже шутки и смех, чего вначале не было вовсе…

Здесь было много женщин. Посадские бабы и крестьянки резали на полосы холсты для бинтов, сноровисто перевязывали раненых, готовили тут же, на кострах, похлебку, таскали ведрами воду.

В какой-то момент мальчик увидал среди этих женщин Катерину, родню самого воеводы. Она тоже занималась приготовлением бинтов, да еще и расставляла на деревянной скамье какие-то горшочки, видать, с зельем для остановки крови — один такой Санька носил на стену: пушкарю прострелило ногу, кровь лила ручьем, и чтобы спустить его со стены, сперва надо было перевязать.

«Вот диво-то! — подумал Санька, невольно восхищаясь Катериной. — Кому бы кому, а ей-то, боярышне, лучше бы в тереме сидеть, бой пережидать. А воевода-то знает ли?»

Но тотчас его мысли отвлеклись от боярышни Шейной. Он увидал другую женщину. Та несла к стене короб с хлебом. Непослушный алый платок сползал с ее головы, приоткрывая ночную черноту густых волос, но глаза были еще чернее. И до чего же большие! Санька прежде думал, что такие только где-то в европах на картинах рисуют, да в чудных книжках, где сказывается про богатырей да красавиц. В доме боярина Дмитрия Станиславовича были такие книжки. Лицо девушки тоже казалось нарисованным — очень уж красивое! Она запыхалась, полные вишневые губы приоткрылись, и можно было видеть красоту ровных, сахарно-белых зубов. Григорий, искушенный в европейской словесности, назвал бы такие зубки жемчужными, но Санька подобных выражений не знал. Он просто замер, пораженный никогда прежде не испытанным чувством: точно кто-то распахнул перед ним запретную дверь и показал, какие сокровища есть в Божьем мире. Не где-то, не за морями, не на краю света, как во все тех же сказках. Здесь, рядом. Только дотянись…

Женщина поставила короб, выпрямилась, давая отдохнуть уставшим рукам и спине, и стало видно, как упруго поднимается ее грудь, волшебно обрисованная алой тканью сарафана.

В свои неполные тринадцать лет Санька не мог понять, что с ним происходит.

«Как ее зовут? — подумал он. — Спросить? Да разве ж можно? Осердится еще…»

— Варвара! Ты тут? Вот уж кого не чаял увидеть! — это воскликнул один из пожилых посадских мужиков, занятый перекаткой пушечных ядер. Удивленный появлением красавицы, он даже прервал свое занятие и помог женщине поставить тяжелый короб на землю.

— Здравствуй, соседушка, Карп Тимофеевич! — смуглянка приветливо заулыбалась, ослепляя своими зубками. — Да где ж быть-то мне? Сгорел посад, дом мой сгорел, все, что с мужем трудом нажили, все пропало… Хорошо, Данило мой не увидал.