— Данило бы новое нажил! — Старик вздохнул, возвращаясь к своему занятию, однако же глаз не отрывая от Варвары. — Справный был стрелец. Да вот, голову сложил. Но ты ж у нас баба-ягодка! Может, еще за кого выйдешь, как война кончится? А может, кто и пособит тебе. Есть ведь, кому пособить-то?
— Может статься, и есть! — Варя стрельнула в мужика глазами. — Да только мое это дело. Данилушку своего я не позабыла еще. Вот и помогаю здесь таким же служилым людям.
— А я, было, подумал, друга сердешного искать пришла. Сердечко тревожится.
— Оставь бабу в покое! — одернула бойкого мужика слышавшая весь этот разговор Катерина. — Она себя не жалеет, как все здесь, а ты ее цепляешь.
Посадский пристыженно замолчал, а Варя, обернувшись, всплеснула руками:
— Батюшки-светы! Боярышня! Катерина Ивановна! Ты-то почто пришла, душенька? А, ну как убить могут? Какое горе-то будет воеводе! А жениху твоему, Андрею Савельевичу…
— Война на всех одна, голубушка, — не резко, но твердо возразила Катерина. — Брат отца моего в бою, значит, и я в бою. Что можем, то мы, бабы да девки, делаем. А откуда ты имя моего суженого знаешь?
— Да кто ж не знает? — удивилась Варвара. — Это мы люди незаметные, а уж с кем племянница воеводы под венец собирается, всему городу ведомо!
Так Санька сразу узнал и имя смуглянки, и то, что она — посадская вдова, схоронившая, стало быть, не так давно мужа-стрельца. Ему хотелось послушать еще, может (он и сам не понимал, для чего) узнать, где поселилась Варвара. Но на это уже не оставалось времени — надо было возвращаться на стену, туда, к пушкарям, изнемогавшим в жару и пороховом дыму. И мальчик, ухватившись за веревку, полез наверх. На этот раз, охваченный волнением, он не заметил метавшегося вокруг него белого сокола, не услыхал его тревожного крика.
Зато услышал, как внизу принялся вопить дурачок Ерошка, невесть откуда вновь явившийся и заладивший совсем уж нелепую и неуместную среди ран и крови песенку:
— Поди вон, дурак! — прикрикнул на него пожилой крестьянин. — Что тебе тут вздумалось? Нашел место…
— Да он нынче все под ногами только и вертится! — отозвался кто-то из посадских. — То два дни и видно не было, а тут объявился… Оголодал, что ль? Я был у Авраамиевских ворот — мы там новые створы сладили, будем наглухо врата забивать, так он и там пел да плясал. На стену залез — пушкари согнали… Убьют болезного, стыдно будет. Сейчас только едва в пороховой погреб не сунулся, еле прогнали.
— С этого грохота у здравых-то людей разум мутится, а он и так Богом обиженный… Вот и вовсе, верно, повредился! — вздохнула возившаяся с похлебкой баба. — Подь-ка сюды, Ероша, я те миску налью. И ступай себе.
Потом грохот усилился, и взбиравшийся по веревке Санька не слышал более ничего.
— Вот тебе, болезный, свистулька, а вот тебе и леденец. А на зельевые склады снова пойдешь?
— Гонят стрельцы Ерошку! В грудь белую палкой ткнули.
— А я тебе лошадку подарю. Расписную! Будешь скакать, людей веселить.
— Пойдет Ерошка, возьмет лукошко. А боярин его не омманет?
— Я не боярин. Бояр вон на всю Россию десятка три. Да чего тебе, дураку объяснять… Не обману, иди уж… Боже мой, как грохочет, как грохочет. Кто ж то зелье бесовское выдумал — порох этот? Эх, уйдет вода из колодцев, точно уйдет.
Отдѣлъ 6
Гордость и предубеждение
(1609. Сентябрь — декабрь)
Снаружи она кажется довольно обширна; окружность ее стен, полагаю, до восьми тысяч локтей, более или менее; окружность же башень особенно должна считаться; ворот множество; вокруг крепости, башень и ворот тридцать восемь, а между башнями находятся стены, длиною во сто и несколько десятков локтей. Стены Смоленской крепости имеют толстоты в основании, десять локтей, в верху же с обсадом может быть одним локтем менее; вышина стены, как можно заключить на глазомер, около тридцати локтей.
Немецкий пленный
(1609. Сентябрь)
К исходу четвертого дня его величество король Сигизмунд Третий Ваза начал, наконец, понимать, что в лоб Смоленск ему не взять.