Стена Бурь

Несмотря на акцент, в его голосе без труда угадывалось высокомерие.

Тиму посмотрел вождю варваров в глаза и ответил:

– Король Пэкьутенрьо, вы ошибаетесь. Я здесь не для того, чтобы просить пощады. Можете взять мою жизнь, если хотите.

Пэкьутенрьо с интересом посмотрел на юного принца.

– Меня зовут Тенрьо Роатан. «Пэкьу» – это титул, что-то вроде вашего императора. Кто ты такой?

– Я Тиму, принц Дара, повелитель Дасу.

Глаза Тенрьо вспыхнули.

– Ты не умеешь сражаться, да? Достаточно посмотреть на твою гладкую кожу, тонкие руки, хрупкое сложение. С таким принцем империя твоего отца не более чем шатер для детских игр.

Однако Тиму не клюнул на наживку.

– Ты уже убил тысячи моих подданных – но то были солдаты, их долг умирать, защищая народ. Такой же долг связывает и меня. Исполняя его, я отдал приказ жителям города Дайе и всему населению острова Дасу прекратить сопротивление. Нет чести в том, чтобы вести безнадежную войну. Жизнь людей дороже.

Во взгляде Тенрьо на Тиму появилось нечто, близкое к уважению.

– Но если ты считаешь сопротивление бессмысленным, то зачем стоишь здесь и преграждаешь мне путь в город? Я ведь запросто могу убить тебя.

– Я пришел предупредить, что если ты причинишь вред безоружным жителям Дасу, то даже призраком я поведу людей на войну против тебя и не успокоюсь, пока не загоню тебя обратно в море!

Пусть Тиму был всего лишь подростком, руке которого уместнее было бы сжимать кисть для письма, нежели меч, он произнес свою речь твердым голосом и с величавым достоинством.

Глядя на Тиму, Ра Олу испытывал в душе радостный трепет.

«Хотя принц Тиму не сложен как воин, но Фитовэо – также бог тех, кто вооружен одной лишь гордостью, кто стремится к цели, пытается бороться и не отступает перед трудностями, даже понимая, что не сможет победить. Наверное, именно так выглядел король Джидзу, когда предотвратил разрушение На-Тиона войсками Танно Намена».

После паузы Тенрьо рассмеялся:

– Принц Тиму, ты очень сильно ошибаешься, если думаешь, что я боюсь призраков. Мне нет дела до домыслов ваших философов, и я перебил больше народу, чем ты можешь себе представить. Меня предавали бессчетное число раз, и я, в свою очередь, тоже предавал тех, кому давал обещания. Опыт научил меня тому, что даже связь между родителями и детьми не обеспечивает верность. Покорности можно достичь только страхом и смертью, а не величественными жестами, взывая к именам богов и незримым духам. Картина резни усмирит неспокойное население гораздо быстрее, чем все самые красивые и убедительные в мире речи.

Тиму воззрился на Тенрьо: только теперь до него начало доходить, с чем ему пришлось столкнуться.

– Но это… это же философия зла в чистом виде.

– Добро и зло – это всего лишь ярлыки, которые мы навешиваем на поступки, идущие нам на пользу или приносящие вред. Я рискнул жизнями своих танов и воинов в призрачной надежде обрести приют в безбрежном море. Им я обязан всем, а тебе и твоим людям – ничем. Лучшая жизнь для моего народа – вот единственное добро, к которому я стремлюсь. Я намерен полностью завоевать Дара и не остановлюсь до тех пор, пока все мужчины этих островов не будут простираться у моих ног, живые или мертвые, а скорбь их женщин не нахлынет сильнее прилива.

На лице принца Тиму отразилась смесь ужаса и негодования. Тенрьо взирал на него сверху вниз, и, когда пэкьу заговорил, в голосе его звучало почти сочувствие:

– За свою жизнь не бойся: ты мне нужнее живым. Но тебе предстоит стать свидетелем того, какой урок мы преподадим вам на примере Дайе. Возможно, это будет самый важный урок из всех, которые тебе предстоит усвоить.

Резня в Дайе продолжалась три дня.

Глава 38 Просьба императрицы

Пан, десятый месяц одиннадцатого года правления Четырех Безмятежных Морей

Своды круглого зала огласились звуком шагов. Гин Мадзоти, остававшаяся единственной заключенной этой уединенной тюрьмы, подняла взгляд.

Из тени выступили две фигуры и остановились с другой стороны решетки. Первым был стражник с большой связкой ключей. Позади него застыла императрица Джиа, державшая в руках деревянный поднос, на котором стояли фарфоровый кувшин и одна чашка. Оба сосуда поблескивали тусклым белым светом. Охранник отпер дверь камеры.

Джиа кивнула ему:

– Можешь идти.

Он посмотрел на Гин, не вставшую с места, потом снова на императрицу.

– Ступай, – произнесла та, на этот раз уже довольно нетерпеливо.

Стражник поклонился и ушел; позвякивание его ключей делалось все тише, пока совсем не смолкло в безмолвной тени.

Джиа вошла внутрь, поставила поднос перед узницей и села напротив в позе геюпа, как будто они с Гин были просто подругами, решившими поболтать вечерком. Императрица стала медленно наливать напиток для Гин, движения ее были рассчитанными и твердыми. Наполнив чашку, она подвинула ее к маршалу.

Аромат османтуса, сладкий и бодрящий, наполнил воздух, и в темной камере как будто стало светлее.

«Чашка всего одна, – подумала Гин. – Она больше даже не считает нужным притворяться».