Стенание

– Да. – Томас с новым упрямством сжал челюсти. – И они знали, что это сделал я. Я так пылал злобой из-за того, что сотворили с несчастной женщиной, что в тот же вечер сказал своей квартирной хозяйке, что Энн Аскью жестоко пытали в Тауэре. Правда, у меня не хватило мужества назвать имена Ризли и Рича. Моя хозяйка против папистов, да к тому же великая сплетница, и я хотел, чтобы она рассказала новость другим. В тот вечер я не думал о своей безопасности. А на следующий день на улицах начались разговоры. Признаюсь, услышав, как об этом болтают повсюду, я снова испугался, – добавил тюремщик с сожалением, после чего вздохнул и продолжил: – Вскоре началось расследование, его вел мастер Арденгаст. О том, что Энн Аскью пытали, знали только те, кто видел ее в Тауэре, и те, кто был в доме, куда ее потом поместили. Меня допрашивал сам сэр Энтони Кневет. Я сразу сознался. Я так испугался, что во время допроса намочил рейтузы. А вот Энн Аскью не обмочилась, как я, – тихо заметил Томас, и в голосе его прозвучало отвращение к самому себе.

– Она была незаурядной личностью, – сказал я.

– Я был уверен, что меня арестуют, но мне только велели хранить молчание. Что я и делал, пока вчера не увидел вас. Не понимаю, почему меня не арестовали. Но сэр Энтони был очень добр ко мне, и в Тауэре ходили слухи, что его весьма озаботило то, что сделали Рич и Ризли, и он тайно доложил об этом королю. Но вот подробностей я не знаю.

Я задумался. Возможно, с Милдмором ничего не сделали потому, что не хотели публично признавать, что пытки Энн Аскью и впрямь имели место.

– А сэр Энтони Кневет интересовался вашими мотивами? – спросил я. – И вашими религиозными связями?

– Да. Он спрашивал о моих товарищах и в какую церковь я хожу. Но я не сказал ему о мастере Грининге и его кружке. Это был бы конец для меня… из-за книги. Я вообще никому и ничего про это не говорил.

– Пожалуй, теперь пришла пора рассказать всю правду мне, мастер Милдмор.

Томас уставился на свои руки, а потом снова поднял голову:

– В тот день, когда я говорил с миссис Аскью, поздно вечером меня опять послали к ней, чтобы отнести ужин, а потом доложить начальству, каково состояние узницы. Когда я вошел, она все так же сидела на полу, но сумела переползти через половину камеры. Одному Богу известно, чего ей это стоило. Заключенной принесли свечу, и она неуклюже примостилась у сундука, который был открыт. Ей удалось вытащить стопку бумаги, которая лежала теперь у нее на коленях, а также перо и чернильницу. Она что-то писала, вся в поту и морщась от боли. Миссис Аскью посмотрела на меня. Некоторое время мы молчали, а потом она сказала каким-то странным тоном, решительным и радостным одновременно: «Любезный тюремщик! Вы застали меня за письмом». Ставя миску с похлебкой рядом с ней, я увидел, что она написала: «…тогда лейтенант отвязал меня от дыбы. Я тут же потеряла сознание, а потом они снова привели меня в чувство…» Я возразил: «Это письмо вам не позволят отослать, мадам, там сказано слишком многое». – «Какой стыд, – ответила она. – В нем написана чистая правда». Я спросил, не покормить ли ее с ложки снова, и она ответила, что будет очень мне признательна. Миссис Аскью прислонилась к сундуку, как беспомощное дитя, и я кормил ее и вытирал ей подбородок. Она сказала, что я добрый человек и истинный христианин. Я заметил, что хотел бы быть таким. И тогда она спросила: «Вы же не отдадите то, что я написала, сэру Энтони Кневету?» Я не ответил, а она все смотрела на меня, ее глаза были полны боли, но в то же время были какими-то… неумолимыми. Потом миссис Аскью пояснила: «Это записи, отчет о моих допросах начиная с самого первого ареста в прошлом году. Последнюю часть я дописала сегодня вечером, хотя руки и страшно болят. Как ни странно, они никогда не рылись в моей одежде, где я прятала это свидетельство. – Бедняжка улыбнулась. – Странно, не правда ли, что советники короля без зазрения совести рвут жилы и суставы благородной женщины, а простые тюремщики стесняются порыться в ее белье?»

Томас снова сделал паузу, после чего продолжил рассказывать: