Степь в крови

– А с ним? То, что я пережил в этом походе, все эти ужасы, сожженные деревни, голодные люди, беспринципность, отупелость – это все цена победы. Но эта мера пересиливает, уничтожает все наши благие надежды! Мы чужие в этой стране, мы не любим ее народ. Мы – эгоисты, воюющие за свое потерянное добро, за разоренные имения, за то, что нам принадлежало лишь условно, ибо было создано трудом рабов. Именно рабов, отцов и дедов тех самых мужичков, что встречают нас выстрелами, и делают это справедливо, по делам нашим.

– Все так, – Зетлинг отбросил недокуренную папиросу, – но каков выход? Что нам делать завтра? Бежать? Или оставить все как есть?

– Нет.

– Вот именно. И если нет в нас ничего настоящего и доброго, так по крайней мере отдадим наши жизни и тем искореним зло.

– Месть? – Минин злорадно усмехнулся.

– Я помню, тебе есть за что мстить. Но ведь есть еще и надежда. Мы поколение, искалеченное войной, революцией и нескончаемыми лишениями. Но есть будущее, есть дети, чьи глаза не запомнят пожарищ. Мы потеряны, потрудимся ради них! Быть может, они, наученные нашим печальным опытом, не станут взрывать царей и министров, а тепло и покой предпочтут неведомой правде. Мы вкушаем плоды наших исканий, оставим же им чистую Россию!

Минин скептически покачал головой.

– У нас с тобой нет детей и не будет. Но ты верно говоришь, что иначе нельзя. Наш путь легок, потому что у нас нет выбора, он покат и гладок, как то поле, по которому мы завтра поскачем в атаку.

– Штурм будет завтра?

– На рассвете. Шкуро спешит. Ровно два месяца назад он так же, с наскока, неожиданно для всех взял Елизаветград.

– Авантюрист…

– А мы? Время диктует свои законы. Кто в мирное время был бы простым свинопасом, в наши страдные годы – кумир. Кровавая волна подняла со дна всю собравшуюся там муть, все самое жестокое и циничное.

– Не удивительно ли, что и мы оказались на гребне этой войны?

– С нами другое, – Минин сошел с крыльца. – Прогуляемся? Мы здесь случайные гости. Для них – для Ленина, для Шкуро – это родная стихия, а для нас – кошмарный сон, вынуждающий напрягать последние силы и выживать. Что будет завтра? Ты думал о смерти? Я часто думал. Представлял, как меня будут отпевать, как будут плакать, как над моей головой поставят крест… Уже почти рассвет. И с первым лучом солнца мы пойдем в обреченную атаку на матросские редуты, на пулеметы и броневики. У нас нет артиллерии, у нас едва полторы тысячи шашек, полторы тысячи израненных, изможденных людей. А против – огромный, вооруженный до зубов город. И наша сила, и наша слабость в том, что бежать некуда. Если мы не победим сегодня, то попытаем счастье еще раз, возможно еще. Но на этом все. После нас разобьют и будут поодиночке вылавливать в лесах и резать кожу на постромки. И кто тогда станет отпевать тебя, кто поставит крест? Разденут, ограбят, бросят в канаву… – Минин оборвал себя на полуслове и замолчал.

Ветер рвал кроны дубов. Лес стонал. За частоколом лаяла, надрывно срываясь на хрип, собака. Кто-то окликал ее, но крик и лай относило ветром в сторону.

– Дима, ты умный человек, умный и отважный. Я не хочу огорчать тебя, не хочу лишать уверенности в том, что мы делаем благо. Отнюдь. Я верю в благородство твоих мыслей, – Минин с силой сжал плечо Зетлинга. – Но этот мир пропал. Уже никогда не будет нашей старой России, нам не вернуть того, за что мы бьемся. Всей нашей крови не хватит искупить ее грехи. Уже нет тех людей и тех убеждений. Мы зажились в старом добром веке балов, офицерских собраний, дуэлей и анархических кружков. Но этого больше никогда не будет. Вокруг нас что-то кошмарно, вдруг, переменилось. Словно бурей смело отжившую свое листву. И мы стоим голые, холодные. Мы спасаем народ, сжигая дотла деревни. Борясь со злом, мы несем лицемерие. Вокруг нас пустота, степь, пожухлая, выгоревшая степь, без людей и зверья, без корма, открытая всем ветрам и лютому холоду. Эта степь сожрет нас, впитает наши кости и будет стоять многие столетия, глухая и самодовольная!

Лай раздался совсем близко. Из-за ограды появился человек с винтовкой и факелом.

– Эй, кто там?!

– Свои. Вышли погулять, – ответил Зетлинг.

– И чего неймется? Шли бы в дом. Буря.

Ударил сильный порыв ветра, и землю осыпало градом. Льдинки зацокали о брусчатку. Калитка в ограде захлопнулась, и лай стал удаляться.

– Степь, говоришь, – Зетлинг надвинул фуражку ниже на лоб и скрестил руки на груди, ежась от холода и ветра, – в таком случае ледяная степь. Хоть я здесь изрядно привык к комфорту, живу в гостинице для комиссаров, хожу с мандатом Реввоенсовета. Чем не жизнь?

– Расслабился? Вот и арестовали Самсонова, и Петревского расстреляли, – Минин скривил губы. В глубине души он винил Зетлинга в гибели Петревского. – Но не век же пропадать почем зря в тепле и роскоши?! Уж скоро рассвет, так может, тряхнем стариной?

– В смысле?

– С шашкой на буланом коне да на пулеметы, как смотришь? Или остыл, боишься?

– Конечно, нет. С радостью!

– Вот так! Узнаю старого боевого штабс-капитана! Полковник Шрам? Ведь так тебя добровольцы прозвали?

– Да, было дело…