Степени (СИ)

Спазмы прошивали всё его тело, но он был словно передавлен чем-то тугим, мешающим полной отдаче, оставляющим разум отстранённым, а сердце – сжавшимся, онемевшим; растревоживающим в груди застарелую хроническую горечь, от которой дико, немыслимо, невыносимо, как никогда, как когда-то очень давно, как в детстве… хотелось плакать.

* *

Следующий день не принес никаких сюрпризов. К счастью.

Трейси была в восторге от ночных талантов Нейтана, но ещё больше ей импонировала его сдержанность на утро.

Даже в этом он оказался идеален.

Идеальный начальник, идеальный на данный момент вариант на освободившееся место в сенате, идеальный любовник.

Идеальный соратник.

Трейси не знала, что будет через месяц, сейчас ей казалось кощунственным загадывать даже на неделю вперёд, но пока что, следовало признать, всё было гораздо лучше, чем казалось вчера.

Для неё прошедшая ночь оказалась благословением.

На дальнейшую жизнь, на примирение с собой, на продолжение карьеры.

Ей не хотелось, чтобы Нейтан преувеличивал в этом своё значение, хотя сама себе признавалась, что нечестно было бы как раз преуменьшать, но Нейтану, похоже, были безразличны как лавры отличного любовника, так и лавры спасителя принцесс. Он был рад, что она решила остаться на должности его помощника, и был твёрдо намерен помочь ей разобраться с её способностью. И совсем не потому, что испытывал какую-то вину перед ней, просто он слишком хорошо помнил собственные чувства, когда узнал, что может летать. В чём-то они были с Трейси похожи, и он прекрасно понимал её потрясение от всего происходящего.

Его ненавязчивое сопереживание тронуло её и побудило к тому, чтобы рассказать о том, что она сама уже почти решила похоронить в своей памяти, попытавшись сделать вид, что этого и не было. То, что привело её на тот мост. Всё, вплоть до убийства.

И если Нейтана заметно огорчила гибель Ники, то на историю с журналистом он отреагировал на удивление спокойно. Не сказав ни слова и не позволив усомниться в своём неприемлемом отношении к лишению чьей бы то ни было жизни, он умудрился ни на каплю не осудить Трейси. Скорее в его реакции было сочувствие.

По отношению к ней.

Проклятье.

Он вызвался помочь, но даже это было не главное.

Главное – что он был на её стороне, и после всего сказанного это было восхитительное ощущение.

* *

Будучи заранее уверен, что восхитительный секс с восхитительной женщиной поможет ему «перекалибровать» свой заблудившийся организм, и разум, и душу, и что там ещё участвовало в этом безобразии, ошарашенный неудачей, Нейтан пребывал в настоящей панике.

Стало только хуже.

Отречение не удалось.

Неосознанное стало сознательным. Смутные будоражащие волнения начали обретать конкретные формы – визуальные, слуховые, осязательные. И не просто обретать, но и преследовать. Когда он был один, он мог думать только о Питере. О своём Питере. Он думал о том, где тот, с кем тот; тлел от обострившегося чувства собственности, от осознанной, наконец-то, ревности, и уже давно не только душевной. Он боялся его возвращения, но скучал до такой степени, что иногда переставал дышать.

Всё стало гораздо, гораздо хуже.

Теперь было мало желать запереть его в какой-нибудь комнате и время от времени убеждаться, что он никуда не сбежал, довольствуясь редкими разговорами по душам.

Теперь хотелось чувствовать его рядом с собой каждый день.

Весь день.

И не только день.

Стало хотеться круглосуточно прижимать его к себе за плечи.

И не только за плечи.

Зарываться пальцами в отрастающие волосы и, зажмурившись, прижиматься горячечными губами к щеке.

И не только к щеке.

Просыпаться и с ещё закрытыми глазами знать, что он рядом.

Засыпать, утыкаясь лицом не в подушку с уже совсем выветрившимся запахом, и даже не в кофту, а в голую спину, или плечо, или грудь, а ещё лучше в шею или макушку, сгребая в охапку не перекуроченное одеяло, а его… живого, тёплого, пробивающего чем-то родным насквозь его проклятую сенаторскую душу, через всю боль, через все страхи, через все года… господи… Пит… господи…

Всё стало просто катастрофическим.

В одном клубке – и худшее, и лучшее из того, что Нейтан ощущал в себе.

Как это всё могло сосуществовать в нём одном?

Как?!

Невыносимое.

Несопоставимое.

Распирающее настолько, что казалось, исчезни это – и его самого не станет: лопнет, истает, аннигилирует вместе с этим клубком материи/антиматерии, задохнётся в отраве, оставшейся после сожравшего весь кислород взрыва.

И он снова застёгивал до горла рубашку, затягивал галстук так, что внешнее передавливание хоть как-то отвлекало от внутреннего; упаковывался с ног до головы в свой модифицированный скафандр, выставляя наружу лишь блеск статусных украшений, улыбки и глаз, и избегал пересечений с Паркманом, единственным, кто мог пробиться через всю эту мишуру прямо в его мысли.

Единственным, кроме Питера и матери.

Но Питер не имел привычки нечаянно копаться в чужой голове, и прямо сейчас был далеко, и к его возвращению Нейтан всё ещё надеялся навести в самом себе хоть какой-то порядок.