Степени (СИ)

Как ни странно, самым первым, пробившим не зарастающую брешь, звоночком, стали не полёты брата с крыши, а инцидент в Вегасе с похищением самого Нейтана. Не сразу созревшим-зазвеневшим звоночком, а выждавшим, пока тот решит, что инцидент полностью исчерпан.

Страх-предчувствие.

Страх-угроза.

Принесший осознание того, что, продолжай Пит своё донкихотство в том же духе, и вероятность его встречи с подобными людьми возрастёт до ста процентов. И Нейтана рядом может не оказаться.

Тогда он удовольствовался обещанием Питера быть осторожным.

Нихрена не выполненным обещанием.

Поэтому при следующем звоночке – картине с изображением мёртвого брата – Нейтан без колебаний взял ситуацию в свои руки и уничтожил эту визуализированную жуть, пока она не успела ни воплотиться, ни отпечататься в памяти.

Страх-отрицание.

Самообман.

Беспричинная, детская вера в то, что если чего-то не видишь – оно и не существует. Что если зальёшь будущее чёрной краской – оно не наступит.

Спрятать брата под одеялом, точнее, закрыть от него этим одеялом опасность, не удалось.

Он всё равно туда полез, причём без ведома Нейтана.

Аукнувшись оттуда таким звоном, что это уже больше походило на колокол.

Разгневанность Нейтана между известием о Питере, «взятом под стражу на месте убийства», и его освобождением претерпела миллион изменений, от досады до натурального бешенства – с помутнением в глазах и чешущимися руками – отвесить брату подзатыльник, чего он, к слову, никогда в жизни не делал.

Страх-злость, почти привычный.

С убеждённостью, что самое страшное позади.

С очень веской убеждённостью…

Оборванной новыми оглушающими ударами, когда Питер упал.

Сметённой набатом, когда Нейтан понял, что тот не дышит.

Сменившейся жгучим бессилием и тихим, но непрекращающимся гулом, когда Питер, так и не очнувшись, впал в кому.

* *

Это был страх-оцепенение.

Не находя раньше, бывало, и свободной минуты, для того, чтобы в сотый раз выслушивать фантазии брата, сейчас Нейтан проводил в больнице, кажется, целые дни. Всё свободное время. Не забывая о предвыборной кампании, значительную часть забот о ней он переложил на плечи помощников.

Дома он почти не бывал.

Хайди понимала…

Сидя у постели брата, осунувшийся и погасший, он беспрестанно думал обо всех своих страхах, словах и поступках; прошлых – какими они были и как повлияли на всё вокруг, и будущих – какими они должны быть, чтобы никогда больше Питер не смел его так пугать. Он и представлять не хотел, что тот может вздумать снова его разочаровать и так не придти в себя.

Не может!

Иначе… Нейтан не представлял себе никакого другого «иначе».

Поэтому его раздражало, что остальные вели себя так, словно уже приговорили брата к смерти. Бродили по палате на цыпочках, или со скорбными лицами стояли в стороне.

Мама сетовала, что это ужасно, умереть в двадцать шесть лет от сердечного приступа, а Симон однажды додумалась принести цветы.

Это было спустя две недели после приступа.

- Он не умрет, мама!

- Умрет, если ничего не делать, – той определённо было противопоказано сидеть на одном месте, даже если объективно любые её действия не могли ни на что повлиять: Нейтан давно обо всём позаботился, и о лучших в мире врачах, и об уходе за братом.

- Предоставь это докторам!

Не в силах выдерживать тишину в палате – комфортную для Нейтана, вялую и гнетущую – для неё, мать фыркнула на старшего сына, и, беспокойно выскочив в коридор, накинулась с расспросами на первого попавшегося бедолагу в белом халате.

- Знать бы, что с ним происходит, – нарушила Симон вновь наступившую с уходом миссис Петрелли тишину.

- Перед тем, как отключиться, он сказал, что обрел слишком много способностей.

Не сдержавшись, она сердито обернулась на Нейтана

- Питер хотел видеть эту картину.

- Поэтому я и просил не показывать её ему! – повышенным тоном напомнил он, – иначе он бы немедля отправился в Техас. Он мой брат и я его люблю, поэтому ему не следовало там быть!

- Это было очень важно для него, – упрямо возразила Симон.

- И ты веришь в эту чушь? – изменившимся, глухим голосом спросил Нейтан, – будущее… картины… конец света…? – он две недели только и думал, что об этом бреде, и чувствовал, что ни его разум, ни его сердце не выдержат более ни одной такой бесплодной, ни к чему не приводящей мысли. Сколько бы он ни варился здесь, подле Питера, в собственном соку, это ни на миллиметр не приблизило его к пониманию происходящего.

- Я знаю, что он верит. А я верю в него.

- Отлично. Докажи, – он порывисто встал с места, – я торчу здесь уже две недели, сложа руки, и наблюдаю, как мой брат умирает! Отведи меня к художнику, я хочу понять, стоит ли это того, – не давая Симон (да и самому себе тоже) ни малейшего шанса для отступа, Нейтан с мрачной решимостью облачился в свой пиджак – совсем как в свою броню, порядком истончившуюся за последние пару недель – и, перед тем, как уйти, подошёл к постели брата.

Сражённая его безапелляционностью, Симон покорно подхватила сумочку, кинула последний взгляд на Питера и направилась к выходу, оставляя братьев одних.