Степени (СИ)

Голос раздражал его.

Так же, как и визиты Элль.

Если бы не необходимость пить таблетки, он бы запер изнутри замок, чтобы она больше никогда не могла зайти к нему, не могла подойти так близко, как любила, не могла касаться его. Он так и не смог привыкнуть к её маленьким забавам с искрами, участие в которых она буквально выпрашивала у него, не довольствуясь наслаждением без спросу, желая, чтобы он при этом смотрел ей в глаза и протягивал руку.

Стаканчик с таблетками – игриво сощуренные глаза – касание пальцев – сноп искр.

Она уходила, и он снова отворачивался к стене.

Иногда ему казалось, что эти разряды током – единственная доступная ему в последнее время боль.

Проверять, так ли это, он не рисковал.

Пару раз, когда, забывшись, он заходил за пределы только лишь имени брата, окунаясь в воспоминания, подкатывала такая волна невыносимости, что он еле успевал выныривать обратно, с хрипом глотая воздух, жмурясь и стискивая угол подушки.

Память была наготове.

Всегда.

Что будет, если позволить себе полностью погрузиться в этот омут, он даже не хотел представлять. Это точно стало бы началом конца. И не такого, который бы он предпочёл для себя видеть. Он знал, что никогда не избавится от чувства вины перед Нейтаном. Но уж коли он собрался ради него жить – то он должен был сделать это так, чтобы никогда больше тот не посмотрел на него со снисхождением, жалостью или страхом. Пусть лучше ему придётся переломать, переварить изнутри самого себя, но когда он отсюда выйдет, он должен будет стать для брата не той головной болью, что был всегда, а кем-то… кем-то…

Питер не знал точно, кем он должен для него стать. В этом месте на него нападал ступор.

Знал только, что кем-то не тем, кем он был раньше.

* *

- Уже целый месяц прошел, а ты так и не назвал своё имя.

Снова этот голос.

Питер отвернулся от стены, как будто это могло заставить того замолчать, и уже, наверное, в сотый раз, попросил бесцветным голосом:

- Слушай, просто оставь меня в покое.

- Ну, покоя тут предостаточно. Я только хочу тебя предупредить, что ты не первый такой.

Начинается…

Этот особый, слегка растягивающий слова, повествовательный тон. Снова вечер сказок и откровений?

Прикрыв глаза, Питер упрямо принял позу вот-вот собирающегося уснуть человека, совершенно ничего не слышащего и не реагирующего ни на что.

- Дай-ка я угадаю, – голосу были безразличны его манипуляции, – ты жил совершенно нормальной жизнью, пока однажды не выяснил, что можешь делать что-то невероятное. И поначалу всё наверняка было чудесно. И ты думал, что можешь спасти мир. А потом с сожалением осознал, что опасен.

Не так уж и сложно было это угадать, для постояльца учреждения, занимающегося разработкой лекарства для подавления способностей. Скорее всего, они оба были здесь по одной причине. Но почему-то только сейчас Питер вдруг осознал это со всей ясностью.

Он еле слышно выдохнул, а голос, растеряв вдруг всю повествовательность, и став отрывистее и глуше, продолжил:

- Но посмотрим, что ты скажешь через десять лет. Или даже через тридцать.

И Питер ответил ему. Не просто отделался общей фразой, как делал весь этот месяц, а именно ответил, дав понять, что услышал, и сообщив своё к тому личное отношение.

- Даже если меня запрут тут навечно, я не против.

- Похоже, что ты пережил что-то ужасное, – по-прежнему глухо проговорил голос, и, после недолгой, но наполненной чем-то важным паузы, добавил, – мне очень жаль.

Вскинув голову на слове «ужасное», Питер не дышал всю эту паузу, а потом тихо сказал:

- Я Питер.

- Привет, Питер, – так же тихо ответил ему голос, – приятно познакомиться. Я Адам.

* *

Где-то в своём отупляющем падении, Питер, видимо, достиг какого-то дна, потому что однажды он проснулся и понял, что если не встанет сейчас с кровати, не спросит о чём-то у Адама, не заговорит сам с Элль, не отожмётся несколько раз от пола – что-то безвозвратно изменится, и он не сможет вернуться к семье ни в каком новом качестве, а зачахнет в этой комнатушке, превратившись в мумию с атрофированными мышцами и отсохшим мозгом.

Адам посмеивался над ним, а Элль явно была довольна воскресшим в нём энтузиазмом – кроме того случая, когда он, между обменом искрами и любезностями и приёмом таблеток, спросил о её прошлом. Она не была готова к такому вопросу, её больше устраивала покладистость пациента и его готовность к её играм и касаниям, и она вроде бы ушла от ответа, но потом, уже на пороге, неожиданно обернулась и голосом, в котором ещё сильнее обычного проступило диссонирующее сочетание трепетной детскости и слишком взрослой, кокетливой циничности, выложила краткую историю своей жизни: