Степени (СИ)

После того, как они определились с порядком действий, Питер как-то разом отпустил на волю память. Удивительно, что она не сбила его с ног, а просто накрыла – мягко и всего целиком. Как будто извиняясь за те пару раз, когда он чуть не задохнулся, не успев увернуться от мыслей о прошлом. Сейчас всё было иначе. Если раньше он целыми днями лежал, избегая воспоминаний, то теперь лежал, ходил, занимался – полностью погруженный в них. Он почти не думал о будущем. Он купался в прошлом, исскучавшись по нему так, что в груди, почти не переставая, что-то ныло, стискивало, сбивая дыхание и приставая к сердцу, разгоняя его быстрее, чем любые физические упражнения.

Прошло всего два месяца – а казалось, что лет двадцать, не меньше.

В воспоминаниях не было никакой системы. Память причудливо перетасовывала их, смешивая происходящее из одних событий – с чувствами из других. Питер не сопротивлялся, жадно перемалывая всё, что только мог вспомнить.

Прямую спину в белой рубашке, широкие плечи, оголённые руки с закатанными рукавами. Лицо вполоборота с гладковыбритой щекой, аккуратно и коротко подстриженные волосы – отросшие, они начинали виться, что неимоверно раздражало брата и тот старался такого не допускать. Все моменты из штаба: не тогда, когда Нейтан до верха был упакован в роль политика, а когда были только свои, и в промежутках между стальными взглядами, указаниями и бумажками можно было снять пиджак, присесть прямо на стол, или – неожиданно сбросив высокомерие – улыбнуться так, как будто ему лет десять.

Холод пола – и теплое, почти горячее нутро постели, когда Питер забирался к Нейтану посреди ночи. Как в первый раз брат, проснувшись, позвал его к себе, а в следующие – без слов, просто сгребал рукой, не давая топтаться на холодном, и этой же рукой прижимал к себе, сквозь сон нашептывая про звездочку. Щекотные волоски на его предплечье, и тёплый, сонный, убаюкивающий запах.

Стекающие по спине прямо под одеждой капли дождя, саднящие костяшки пальцев, податливые губы Симон, и никак не выбивающееся из мыслей, даже во время поцелуев, нарочито развязное лицо Нейтана, и его поднятый вверх палец – «молодец!».

Отцовское «очень мило», когда Нейтан вставал между ними в ответ на очередное родительское «ты должен» малолетнему младшему сыну, не понимающему, чего от него хотят. Спину брата, в которую можно было пыхтеть, и его заведённая назад, отводящая от строгого отцовского взора рука, в которую можно было вцепиться.

Каплю на собственном запястье, которую он собрал губами – в тишине, темноте и объятиях брата. Солёную и тайную, оставшуюся его личным секретом. Секретом даже от Нейтана – Питер так и не признался ему в том, что фактически украл ту единственную слезу, что он у него видел.

Вкус этой слезы, ощущение влаги на губах, и ошеломляющее чувство сопричастности к жизни брата.

Шов на одежде, трущий щёку, личное логово на изгибе шеи, и ладонь Нейтана на затылке, позволяющую верить, что он надёжно укрыт и никто и ничто до него не доберется. Повторяющееся – меняющее ткань шва, разницу в росте, место действия, причину переживаний – но не суть, воспоминание. И в десять, и в двадцать лет, и сейчас. И когда было нужно затушить одну из многих детских печалей, и когда спрятаться от стыда перед самим же Нейтаном, как тогда на выпускном, и когда разделить радость – встречи, победы, полёта, чего угодно.

И снова ладонь брата, и тоже на затылке, но на чужом, того парня, из будущего, которое – как Питеру думалось – скорее всего, уже не свершится. Желание оторвать ублюдка от Нейтана, и вышвырнуть из кабинета, а самому подойти к брату, и – на этом моменте Питер стискивал в кулаки сводящие судорогой руки, пытаясь унять охватывающий ладони зуд – и врезать ему хорошенько.

Наверное, врезать.

Сделать что-то, что стёрло бы с лица Нейтана эту потерянность и готовность сдаться.

Чувство вины тонуло во вспышках этой ревности – наверное, ревности, стоило это признать – и Питеру вовсе не хотелось бить брата, даже мысленно, но как по-другому стереть с него отпечатки того наглого мерзавца, он не знал.

Господи, да ведь Нейтан даже Хайди к себе настолько близко не подпускал! Только его, Питера… хотя и его – не настолько.

И он думал об этом, замыкался на этом, и буксовал, до спазмов где-то в горле, до умопомрачения, и в итоге – до ступора, до пустоты и белого шума в голове.

Как будто он где-то что-то переступал.

Как будто перегорали предохранители.

Тогда он тупо пережидал, пока отпустит грудь и горло, вставал с кровати и кидался делать упражнения, к которым за последний месяц уже привык. До стекающего ручьями пота, до дрожащих рук и ног, до полного бессилия.

А через час или два, выдохшийся и упавший на кровать, он думал о том, что скоро увидит его, что скоро они смогут его вылечить, уже скоро.

И снова вспоминал белую рубашку… и гладковыбритую щеку… И улыбку. И голос.

И руки…

====== 51 ======

Хайди должна была исчезнуть.