Степени (СИ)

Обычный Питер, становящийся всё более спокойным, выглядящий всё менее уставшим, но при этом абсолютно не изменившийся Питер, не претендующий на власть ни над одним человеком, но всё также вмещающий в себя всю вселенную – вместе с самим Нейтаном, вместе с их ночами, зажившими шрамами, неразглаживающимися уже морщинами, и разными взглядами на устройство мира. Вместе со всеми их телесными «грехами» и сердечными «преступлениями». Не так, будто у них просто не было выбора и им пришлось на это пойти, а так, будто это вообще был лучший вариант развития событий из всех, что только можно было представить. Лучший – и правильный, и да пусть призрак отца, перенёсший по этому поводу сердечный «призрачный» удар, больше никогда не возвращается.

* *

- А если бы мы всё же были кровными? – спросил Нейтан Питера через неделю или две.

- То всё произошло бы позже и гораздо мучительнее, – ответил тот мимоходом, не отвлекаясь от облачения в униформу.

- Произошло бы?

- Если бы мы до этого дожили, – то ли всерьёз, то ли иронизируя пропыхтел Питер из-за закрывшей его лицо упавшей чёлки, завязывая шнуровку на правом кеде.

- Ты это знаешь? – решился Нейтан на ещё более нехарактерный для себя вопрос, чувствуя настойчивое нетерпение некоторых задворков своего подсознания в разрешении каких-то там штук раз и навсегда. Может быть, не всех напрягающих «штук», но многих и категорически важных.

Чем сумел, наконец, оторвать новоиспечённого парамедика от его увлекательных сборов и обратил на себя его пристальный и немного удивлённый взгляд.

- Ты тоже это знаешь, – уверенно сказал в итоге тот, и полез за шкаф в поисках второго кеда.

* *

Единственное, что, кажется, напрягало Питера в эти дни – это новости обо всём, что касалось нового агентства.

Он не высказывал ни единого «против» и ничем не мешал, и, не помогая прямо, немало помогал косвенно – когда нужно было поговорить с полностью излечившимся, но замкнувшимся, засобиравшимся в Индию Сурешем; когда согласился присутствовать на собраниях ещё неофициального правления ещё несуществующего агентства.

Когда разговаривал с матерью во время напряжённых пауз их «дискуссий» на троих.

Когда молчал о главном, без лишних слов зная всё, что было нужно, в том числе и то, что Нейтану для осознания было необходимо немного больше времени.

Он, как всегда, возвращал людям веру в самих себя – в лучшие варианты самих себя – даже когда просто находился рядом, и если раньше Нейтан это вроде бы чувствовал, но не особо понимал, то теперь это ощущалось почти физически.

Но что-то всё-таки сковывало Питера, и это «что-то» проявлялось только в те моменты, когда речь заходила об агентстве.

Однажды, когда Нейтан убедился в том, что ему это не показалось, он решился заговорить об этом, но Питер как будто не понял вопроса, сказав, что просто волнуется за него.

Ну ещё бы…

После всего, что с ними произошло, волнение друг за друга из въевшейся привычки как-то незаметно переросло в одно из насущных состояний. И чтобы идентифицировать его, не нужно быть быть Мэттом Паркманом, и даже матерью не нужно было быть.

Но Питер тревожился сверх этого, а объективных причин для подобных тревог за себя Нейтан не видел.

Не считать же тот доклад в сенате угрозой для жизни!

Уж точно не после вирусов, формул и взрывов.

* *

На исходе одного из тех дней, уже засыпая, прижимая размякшего Питера спиной к себе, Нейтан, неожиданно для самого себя, подхваченный волной накатившей на него благости, замурлыкал старую колыбельную. Она выбралась на свет не спрашивая его, ничуть не забытая, но до сих пор свято хранимая в самых надёжно запечатанных уголках памяти. И он, наверное, даже не осознал бы этого её случайного высвобождения, решив, что просто привычно повторяет её про себя, если бы не вынырнувший из охватывающего их сна, прислушавшийся к едва разбираемым словам и практически переставший дышать, Питер.

На секунду в комнату вернулась тишина, но бесконечно грустный выдох где-то там, за плечом застывшего брата и заколотившееся под ладонью разбуженное сердце, не оставили Нейтану выбора.

- Спи, маленькая звезда, – прошептал он, малодушно попытавшись вложить в голос хоть немного ехидства или хотя бы ворчливости, но, кажется, абсолютно втуне.

Заёрзав, Питер только сильнее прижался к нему и захватил в плен его руку, как будто та была сделана из золота, усыпанного бриллиантами.

- Я уже не маленький, – объявил он пленённой ладони, мгновенно возвращая на четверть века назад и эту ночь, и себя, и Нейтана, заставляя того мысленно захлёбываться старыми-новыми словами, которые когда-то произносились так легко, но которые сейчас, уже который день, почему-то застревали ещё на выходе из сердца, боясь неизвестно чего.