Степени (СИ)

Он даже не помнил, сколько ему тогда было лет. Достаточно много для того, чтобы понимать, что происходит что-то нехорошее, но недостаточно для того, чтобы понять что именно.

Отец его продал.

Тем, кого преданный и проданный ребёнок после, на протяжении многих лет, считал родителями.

А потом отец сел в машину к его настоящей, рыдающей матери, и убил её – и, похоже, именно из-за этого воспоминания Сайлар перечеркнул все остальные.

И вот он стоял посреди чужого дома и даже не знал толком, что испытывает.

Он злился на себя и на ситуацию за то, что никак не мог вытащить из себя ненависть к отцу. Он должен был сейчас её испытывать! Он должен был! Но в нём ворочались брезгливость, опустошённость, разочарование, горечь, даже жалость к этому убогому существованию, которое влачил человек, давший ему жизнь и убивший его мать. А ненависть… она будто оглядела вместе с ним все эти чучела и грязь, и не нашла причин растрачиваться на эту гнусную мелочь.

* *

Появление самого отца мало повлияло на испытываемые Сайларом чувства. Только ещё больше усилило недоумение и брезгливость.

Теперь это был всего лишь умирающий старик, зависящий от лекарств и инвалидной коляски, больше похожий на одно из своих чучел, чем на живого человека. Даже появление сына не вытащило его из эмоционального савана, в котором он пребывал, похоже, уже очень долгое время.

Не хотелось ни убивать его, ни делать ему больно, ни заливать саркастической желчью. Ни прощать, ни спасать, не сжигать этот дом дотла.

Ничего.

Не было ничего, что подтолкнуло бы Сайлара к какому-нибудь определённому действию, помогло бы ему водрузить виртуальный флаг на конечной точке его поисков – его наследственности, его корней, его «я» – и подвести, наконец, черту, после которой он мог бы идти дальше уже без оглядки на прошлое.

Точнее, черта была, близко, в зоне видимости, но необходимого для её достижения катарсиса всё не происходило.

И Сайлар бы так и ушёл без точного знания о том, нашёл ли он все ответы или нет, но его угораздило случайно пораниться, и явить отцу свою способность к регенерации, и безучастный ко всему происходящему старик за одно мгновение превратился в монстра.

Не буквально, конечно.

Физически в нём была всё та же немощь, но в его воспрянувшем в ожидании близкого спасения разуме было исчезающе мало человеческого.

Обменять жизнь сына на продление собственной?

Он не раздумывал ни секунды, как только понял, что это возможно.

Он продал уже однажды маленького Габриэля, и жизнь Сайлара тем более не значила для него ничего.

* *

Возможно, это и было главным ответом на все его вопросы о себе – так думал сын мистера Грея, всё дальше и дальше отъезжая от дома чучел.

Отец, разумеется, недооценил его.

Он честно попытался – но с количеством способностей сына вся эта затея с «лечением» посредством чужой жизни с самого начала была обречена на провал.

Это только дало Сайлару возможность обвести пожирнее уже поставленную галочку «навестить отца», и покинуть последнее прибежище умирающего таксидермиста без оглядки.

Уже без оглядки.

Пусть и оказалось, что иногда оставлять за собой живых бывает тяжелее, чем мёртвых.

Он возвращался туда, откуда он уехал уже больше месяца назад.

Где ощущение «я знаю, кто я» было почти уловимым.

Он измотался думать, искать, и взвешивать каждое действие на весах целесообразности.

Он устал быть сам себе целью.

Когда-то он полностью подчинялся жажде – и это было просто до примитивности.

В попытках победить её он слишком увлёкся игрой «докажи, что ты этого достоин».

Вернув себе власть над собой, он начал возводить это в абсолют, не совершая ничего, что бы противоречило его главной цели – найти себя.

И вот теперь, после встречи с отцом, его настигло новое откровение: он преодолел весь этот чёртов путь – и так нихрена и не понял!

И он стискивал зубы, и гнал, что есть мочи, в Нью-Йорк, и не знал, что его там ждёт; и был абсолютно уверен, что не нужен там никому, разве что в качестве оружия или убийцы, или объекта ненависти, или причины спора.

Он не знал, что произошло после крушения Пайнхёрст.

Он не знал, что делали теперь люди, которых он когда-то хотел убить, которые охотились на него, или на которых охотился он. Люди со способностями. Те, кого он когда-то считал недостойными их даров, а теперь не мог решить – достойны ли эти люди того, чтобы он их простил, и достоин ли он сам их прощения. Или не прощения, а принятия…

Он не знал.

Его просто волокло назад.

Туда, где и его жертвы, и его палачи неожиданно оказались синонимами дома.