Стертый мальчик

За прошедший год отец убедился, что заключенным можно приносить только покупные гостинцы. Он рассказал мне, как однажды наполнил бутылку для кулера виноградом и льдом, в тюрьме раздал мокрые гроздья заключенным, а позже выяснил, что те попытались сделать из его подарка алкоголь: выжали ягодный сок в полиэтиленовые пакеты, наполнили их кусочками плесневелого хлеба и засунули под койки, чтобы напиток забродил.

Лежа ночью в постели, я представлял, как заключенные стоят вокруг этих пакетиков, нежно бормочут и гладят мозолистыми пальцами прохладный целлофан. Представлял, что они обнимают друг друга за покрытые татуировками плечи, что они тихие и ласковые, пока никто не видит. Представлял, что я – один из них, лежу на койке и, прижимая мешок к животу, потягиваю теплое вино. После, в тот момент, когда чувство вины наводняло мою грудь, а дыхание становилось прерывистым, я прогонял эти мысли и крепко зажмуривался до тех пор, пока глаза не застилали оранжевые пятна. Только тогда образы тускнели и исчезали за стеной кружащихся перед глазами точек, утративших для меня всю свою красоту.

Перед поездкой я не спрашивал отца, что мы будем делать в тюрьме. Знал только, что нужно идти за ним и делать все возможное, что возвысит меня в глазах отца и Господа.

В девять лет, сидя перед телевизором в гостиной, по которому показывали диснеевского «Питера Пена», я замер, когда Питер потерял собственную тень. К этому чувству благоговения я хотел вернуться в свои восемнадцать; хотел стать тенью, пришить себя к отцовским пяткам, чтобы не потеряться и не быть растоптанным. Я так вырос за первый семестр в колледже, через столькое прошел, что мысль вернуться к вечной юности, снова стать ребенком в глазах Господа казалась невозможной. Я улетел в новую страну, но меня, в отличие от Питера, эта страна изменила полностью и сделала чужаком в родном доме.

Я представлял, что именно так чувствовал себя мальчик, которого изнасиловал Дэвид, – чуждым самому себе и окружающим; и я гадал – и надеялся, – что он нашел кого-то, кто вывел его из лабиринта, в котором Дэвид его растерзал и бросил. В моем подсознании незнакомый мальчик каким-то образом превращался в Брендона. Мне снились кошмары, как этот мальчик вставал с кучи грязных простыней и шел по подвалу в доме Хлои к моему спальному мешку – топ-топ, шлепанье босых ног по холодному бетону, – и в голубом свечении телевизора превращался в Брендона, и все спрашивал меня, правда ли я хочу быть геем, а когда я не отвечал, он спрашивал, правда ли я хочу убить себя, а когда я не отвечал и на это, он ложился рядом на спальный мешок и таращился на меня одним глазом, как Джанет Ли в фильме «Психо», до самого моего пробуждения.

Несмотря на сон, я не решался позвонить Брендону и узнать, как он. Я боялся того, что могу услышать, а еще не был готов к тому, что скажет Хлоя, если возьмет трубку. Я не разговаривал с ней с тех самых пор, как мы расстались, и не хотел услышать осуждение в ее голосе в ответ на новости о том, что со мной творится. Как я вообще смогу объяснить ей то, чего, по большому счету, не происходило?

По дороге в тюрьму я на каждом повороте готовился увидеть Дэвида. Я понимал, что мой страх иррационален, что Дэвиду нечего здесь делать, но одно упоминание его имени будто создавало возможность его появления. Я искал его бледное лицо за окном каждой проезжавшей мимо машины, быстро перескакивая с одного пассажира на другого, чтобы случайно не встретиться взглядом. Учитывая сложившуюся ситуацию, окружная тюрьма казалась самым безопасным местом. Я уже давно понял, что наказывать Дэвида за его поступок никто не собирается. Пастор пресвитерианского колледжа, в котором я учился, посоветовала мне опустить голову пониже и не высовываться, чтобы избежать скандала, ведь, помимо обвинений, никаких доказательств у меня не было.

Опускать голову пониже – Дэвид научил меня этому лучше других, но именно люди, которым я признался позднее, твердили не менять осанку. То, что Дэвид сделал со мной и тем мальчиком, осталось невидимым – никто не хотел об этом говорить. И, обретя способность становиться невидимым, я потерял свой голос.

– Не бойся, – сказал отец, поднимая на меня взгляд. – Они такие же люди, как и все остальные, просто их поймали.

Мы вышли из машины. Я крепко сжимал в руках пачку «Эм-энд-Эмс».

– Я не боюсь, – ответил я, неожиданно акнув. Не ба-аюсь.

Отец нажал кнопку на ключе, и машина пикнула, бессмысленно мигнув фарами. Он оделся нарядно, по случаю: бледные джинсы, белые кроссовки, голубая рубашка навыпуск. Его черные с проседью волосы растрепал ветер, сквозивший меж гор у нас за спиной. Поскольку многие из заключенных были бедны и не имели дохода, отец не хотел надевать ничего дорогого и производить ложное впечатление. Он не был Джимом Баккером[12]. Ему не нужны были деньги – он хотел спасти их души.