Стертый мальчик

– Но она была такой милой.

– Да, наверное. Но кому-то она может показаться скучной.

– Это не важно. Важно то, что она была хорошим человеком.

В тот момент мне показалось, что мы могли бы прожить так всю жизнь: говорить только о литературе или друг о друге. В тот момент мне показалось, что важно просто быть хорошим человеком. Однако любовь всегда подталкивает нас вперед, любовь всегда в действии, и у нас часто не остается выбора, кроме как подчиниться ей и идти следом.

Несколько недель я старался держаться от Калеба подальше, ходил на лекции и возвращался с них обходным путем, через двор, хотя и сталкивался с ним иногда в коридорах (он игриво мне подмигивал). Но одним майским вечером по какой-то непонятной причине меня потянуло к нему в комнату. Думаю, во всем виновато одиночество, которое я тогда испытывал. Я провел слишком много ночей, бесцельно блуждая по пустому «Уолмарту» (магазин работал круглосуточно, и там никто не задавал лишних вопросов), чувствуя себя слишком возбужденным, чтобы возвращаться в общежитие и ложиться спать. Я рассматривал продуктовые полки, пытаясь понять, во что превратилась моя жизнь. Неважно, что привело меня к Калебу, факт оставался фактом: я стоял в его комнате и смотрел на Господа.

– Это набросок, – сказал Калеб. – Я планирую нарисовать серию.

Бог был изображен в красных и розовых пятнах. Калеб хотел склеить шесть больших холстов, которые образовали бы божественный квадрат.

– Всевидящее око Провидения, – сказал я.

– Что?

– «Каждый шаг на земле зрит Господь в небесах, – процитировал я строку из церковного гимна, который мы пели по воскресеньям. – Помни об этом всегда».

– Жуть какая.

Калеб направился к койке, стоявшей в углу комнаты, и взял маленькую стеклянную трубку с мраморным узором, рассыпав пепел по полу. «Наркотики», – понял я, и по моей спине побежали мурашки. Именно об этом меня предупреждали в воскресной школе. Калеб положил трубку на стол, и вдруг все показалось мне намного меньше, чем я себе представлял: вот она, маленькая трубка, робко лежит на куче смятых бумаг, отложенная до момента большого греха, который я, поддавшись искушению, мог совершить в этой комнате. Калеб похлопал по матрасу, и я сел рядом с ним, напоминая себе, что в глазах Господа все грехи равны.

– Тебе совсем затрахали мозги, да? – спросил Калеб.

Он видел, что меня трясет. Казалось, моя кожа сейчас лопнет. «Вот оно», – подумал я. Оболочка, которую я так хотел сбросить, вибрирует в предвкушении. Одно быстрое движение Калеба, и внешнее спадет, а под ним обнажится тот, кто долгие годы дремал в обличии примерного мальчика. Ничто не могло подготовить меня к этому мгновению. Ни Хлоя, ни Дэвид, ни прочитанные мною книги.

– Тебе сказали, что это плохо? – спросил Калеб, наклоняясь ко мне.

Я не мог ему ответить. Как мог я объяснить, насколько греховным считают подобное мои верующие друзья и семья? Его глаза были совсем близко – мерцающая синева. Комната общежития сузилась до пространства между нами, и я смотрел на Калеба одновременно сквозь узкий туннель и вне его, наблюдал, как мы сближаемся. Бог тоже смотрел на нас, но впервые в жизни мне было все равно.

В ту ночь мы с Калебом только целовались. Мы не пошли дальше поверхности наших губ, а просто лежали в темноте, переплетя пальцы, и слушали Pagan Poetry Бьорк снова и снова. Сквозь металлические жалюзи просачивался утренний свет, играя на наших щеках и губах, и вскоре дорогу себе пробил оранжевый восход, который заскользил по соседней стене, рисуя ступени, ведущие неважно куда – мы уже забрались так высоко, как хотели. К утру я знал каждый дюйм его комнаты, каждый листочек бумаги, каждый завалявшийся кусок угля, каждый волнистый мазок на холсте с Господом. Комната словно раскрылась передо мной, показала свою истинную сущность – произведения искусства.

– Надо же, а я и внимания на них не обращал, – произнес Калеб после того, как я с закрытыми глазами перечислил все предметы в комнате. – Ты должен стать поэтом.

– Поэтом не хочу, – сказал я.

Я хотел писать рассказы – хотел сочинять истории, которые, появившись на свет, жили бы своей жизнью. Но в колледже в этом семестре проходил только один творческий семинар – семинар поэзии, и мне пришлось записаться на него. Задания, которые профессор давал каждую неделю, оказались для меня слишком трудны: я часами пялился в пустой экран компьютера, и только порыв отчаяния мог извлечь из меня необходимые тринадцать строк.

– Нет, правда, – возразил Калеб.

Он повернулся на бок, лицом ко мне. В какой-то момент, ночью, он сбросил забрызганные краской джинсы, и теперь белая простыня сползла с его бедра, обнажив гладкий участок кожи, V-образный участок таза, ведущий в темноту, не тронутую утренним солнцем. Если я не отвернусь, то опоздаю на семинар.

– У тебя поэтический склад мышления, – сказал Калеб.