Стежки, дороги, простор

— Ну вот, сичас и я украшу свою грудзь!..

Идет, а все добродушно смеются.

Выступая, большинство старается говорить, как и бабуся, «культурно»: «Климатичаския условия нам не дазволили...» Только одна женщина — после узнал: живет вдовой, сын — лейтенант, в армии, дочка — студентка, в Минске,— говорила коротко и по-своему:

— Семьсот пуков обобили, а пятьсот еще нет. Но обобьем и эти. Что я тут буду больше говорить. Стараемся, как только можем, потому что надо.

После собрания, как водится, танцы. И льноводки, и молодые учительницы метут польку — не наглядеться.

1956

КАРЬЕРА

Детина, которого сызмалу называли для смеха Петр Петрович, в буржуазной Польше пять лет сидел в тюрьме «за коммуну», во время войны был в партизанах, а после освобождения — с очень легкой руки местного начальства — взошел на тернистую стезю руководящей работы.

Почти неграмотного парня назначили сначала председателем районной конторы Госбанка, потом — заведующим заготовительной конторой, потом — председателем сельсовета, и, наконец, наиболее жестокое решение — председателем сельпо.

Руководя банком, Петр Петрович только подписывал бумажки, какие бы ни подсовывали, очень туманно представляя себе значение большинства документов.

— Что ты мне тута ярундовину городишь! — гремел он на бухгалтера. — Я подписал — всё! А мало тебе одного разу — в другой подпишу!..

В заготовительной конторе он сам, и очень охотно, бывал подчас грузчиком, помогал своим хлопцам.

Будучи председателем сельсовета, побил одного депутата. Слушали на бюро райкома.

— Ну, я ж все-таки его начальник,— оправдывался Петр Петрович.— Все мы уже собрались, сидим, ждем его. Раз послал за ним, в другой — не идет. Сам пошел. Сидит, гад, да затирку возит. Ну, взял я ту миску да и надел ему на голову. Подумаешь, так уж оскорбил!..

В сельпо Петр Петрович очень быстро измазался. Не так сам, как помощнички помогли.

И вот он умер где-то далеко... Подпольщик, партизан, да и парень, наконец, неплохой, если бы его не подымали без меры и надобности...

А мать, которой «бог смерти жалеет», весь век мученица при таком сыне, идет теперь за двадцать километров в райцентр, чтобы, может, пенсию какую дали за Петра...

1956

УЛЫБКА

Только что отшумела гроза, и по улице деревни бегут веселые мутные ручьи.

Я стою у ворот отцовского двора, и мне очень хочется снять свои модные туфли, пройтись по быстрой дождевой воде, помесить ногами теплую пухлую грязь...

Судя по тому, что я еще не сделал этого, а только раздумываю,— я уже давно не мальчуган. Но я не чувствую почему-то ни тяжести годов, ни ответственности за свое поведение: я просто рад, может, даже не меньше, чем рады бывают в такое время мальчишки.

На западе из-за туч выглянуло солнце.

С горки вниз по улице идет белый, совсем сухой и чистый бычок, а на бычке сидит лет пяти-шести девочка, которая не была под дождем.

Бычок идет не спеша, даже солидно, упрямо и гордо неся вперед свой широкий породистый лоб с тупыми серыми рожками.

Девочка сидит на бычке не так, как мальчики, а боком, спиной ко мне, будто нарочно спрятав свое лицо, наверно, счастливое и смешно-серьезное, свои, конечно же, загорелые, ножки.

Солнце просвечивает сквозь мокрую, блестящую листву берез, и на неглубокой грязи, недавно зашлепанной следами коровьих копыт, на говорливой воде и на сером штакетнике за ручьем лежит подвижная сетка тени. Когда бычок со своей амазонкой входит в эту тень, на них играют солнечные зайчики.

На востоке, куда направилась еще не все отдавшая темно-синяя туча, ликует, красуется радуга. Под огромную арку ее идет деревенская улица, а по улице, будто в страну сказочной радости, едет светлоголовая девочка, шаловливо постукивая пятками по боку своего кавалерийского бычка.

Чуть поодаль за ними идет, тоже босой, отец девочки. Идет и улыбается, думает, видать, что дитя — всегда дитя, всегда радость, парень это или девка.

Девчурка тем временем проехала мимо меня и там, где шумливый пенистый ручей от плетня разлился на середину улицы, начала вдруг съезжать с хребта своего бычка и, пока я собирался бежать ей на помощь, съехала и шлепнулась, села в мелкую воду!..

Пока мы с отцом малышки подбежали, успело случиться самое интересное, самое веселое во всей этой истории.

Белый бычок пригнул лобастую голову, приблизил влажную щекотливую морду к лицу своей подружки и понюхал его, а девчурка протянула загорелые руки, взялась за рога бычка, откинула назад светловолосую голову и, смеясь, встала.

— Ой, таточка! — говорила она и, не в силах досказать, звонко смеялась и повторяла: — Ой, таточка! Ой!..

И мы смеялись втроем — так весело, так неповторимо юно, что я не выдержал и... проснулся.

1956

ПАРИЖ, КАФЕ «МАДРИД»

За стеклянной стеною множество волнистых попугайчиков. Целуются себе при людях, как истые французы. Официантки в бретонских национальных костюмах. Вежливый молодой директор хорошо говорит по-немецки. Скромно хвалится, что знает русскую литературу, разговор о которой начал с Достоевского.